Счастливый новый мир

Его Фордство, Мустафа Монд! Глаза студентов чуть ли не выскочили из орбит, чтобы впиться в Правителя. Мустафа Монд! Пожизненный Правитель Западной Европы! Один из Десяти Правителей Мира. Один из Десяти... и вот он запросто сидит здесь, на скамейке, рядом с Директором ИЧП, и он собирается еще посидеть, да, посидеть здесь — и лично по­беседовать с ними — и он, он им глаголет истину! Словно Сам Форд глаголет им истину!

Из ближайших кустов выскочили несколько ребятишек; с минуту они расширенными, удивленными глазами смот­рели на группу, а потом снова исчезли.

— Все вы помните, — начал Правитель своим необыкновен­ным, глубоким голосом, — все вы, надеюсь, помните великие и мудрые слова Нашего Форда: "История — это болтовня!" История, — медленно повторил Правитель, — это болтовня...

Он махнул рукой — и, сделав этот простой жест, он словно бы невидимой метелкой смахнул прочь кучку пыли, в кото­рой были Хамураппи, Урарту и халдеи, смахнул легкую паутину и вместе с ней смахнул Фивы, и Вавилон, и Митилену, и Микены. Легкое движение — вшк, вшк, вшк — и где теперь Одиссей, где Иов, где Юпитер, где Гаутама, где Иисус Хрис­тос? Вшк, вшк — и исчезла вся эта античная пыль, которую люди когда-то именовали Афинами и Римом, Иерусалимом и Константинополем. Вшк, вшк — и там, где была когда-то Италия, не осталось решительно ничего. Вшк — и обруши­лись соборы; вшк, вшк — и исчезли "Король Лир" и "Мыс­ли" Паскаля. Вшк — и нет "Страстей"; вшк — и нет "Рек­виема"; вшк — и нет симфоний; вшк...

— Генри, вы сегодня пойдете на чувствилище? — спросил Заместитель Начальника Отдела Социального Предопреде­ления. — Я слышал, новая программа в "Альгамбре" совер­шенно сногсшибательна. Там есть любовная сцена на ковре из медвежьей шкуры — говорят, это просто великолепно. Репродуцирован каждый волосок медведя. Поразительные тактильные эффекты!

— Вот почему вы не изучали историю, — сказал Прави­тель. — Но теперь настало время...

Директор ИЧП нервно поглядел на Правителя. Он вспом­нил, что давно уже ходят странные слухи, будто бы Прави­тель хранит у себя в кабинете запрещенные древние книги. Библию, сборники стихов — и Форд знает, что еще.

Мустафа Монд уловил озабоченный взгляд Директора, и уголки его алых губ иронически изогнулись.

— Ничего, Директор, не беспокойтесь, — сказал он, и в тоне его послышалось скрытое презрение. — Я их не раз­вращу.

Директор ИЧП смутился.

Те, кто чувствуют, что их презирают, правильно сделают, если сами примут презрительный вид. На губах Бернарда Маркса появилась пренебрежительная ухмылка. Да уж, конечно, ни дать ни взять, каждый волосок медведя!

— Пожалуй, стоит туда сходить, — сказал Генри Фостер.

Мустафа Монд наклонился вперед и уставил в студентов палец.

— Просто попробуйте представить себе, — сказал он, и голос его как-то странно задрожал, — просто попробуйте представить себе, что это значит: иметь живородящую мать.

Опять это непристойное слово! Но на этот раз никто из студентов не осмелился даже улыбнуться.

— Попробуйте представить себе, что значит "жить со сво­ей семьей".

Студенты попытались это себе представить, но совершен­но безуспешно.

— А знаете вы, что такое "быть дома"?

Студенты покачали головой.

Из своего мрачного багрового подвала Ленина Краун взлетела на семнадцатый этаж, вышла из лифта, повернула направо, прошла по длинному коридору и, открыв дверь с надписью "Женская комната для переодевания", погрузи­лась в оглушающий хаос рук, грудей и нижнего белья. В сот­нях ванн бурлили и плескались потоки теплой воды. Шипя и жужжа, восемьдесят вибро-вакуумных массажных аппа­ратов — так называемых виброваков — одновременно раз­глаживали и мяли гладкую, загорелую кожу восьмидесяти совершенных индивидуумов женского пола. Все говорили одновременно и достаточно громко. А из стереопроигры­вателя синтетической музыки извергалось соло супер-кор- нета.

— Привет, Фанни! — сказала Ленина молодой женщине, у которой шкафчик и туалетный столик были рядом со шкафчиком и столиком Ленины.

Фанни работала в Отделе Бутылирования, и ее фамилия тоже была Краун. Но поскольку у двух миллиардов жите­лей планеты было только десять тысяч фамилий, это совпаде­ние никому бы не показалось удивительным.

Ленина быстрыми движениями спустила молнии на одеж­де — рывком вниз на жакетке, двумя рывками вниз на брю­ках и еще одним рывком вниз на нижнем белье. Не снимая чулок и туфель, она направилась к ванне.

Жить "дома", жить "дома" — в нескольких крошечных, убогих комнатенках, перенаселенных сверх всякой меры: тут же и мужчина, и сварливая женщина, то и дело устраи­вающая семейные сцены, и куча сопливых мальчишек и девчонок всех возрастов. Ни свободного пространства, ни свежего воздуха; темнота, болезни и зловоние.

(Картина, которую нарисовал Правитель, была столь выразительна, что один из студентов, более чувствительный, чем другие, при одном лишь описании такой "домашней" жизни побледнел и чуть было не потерял сознание.)