Счет по-венециански

Брунетти не удостоил его ответом, и тогда Мартуччи сделал два шага вперед, встав между ним и синьорой Тревизан и загородив их друг от друга.

— Я требую извинений, — повторил он, глядя сверху вниз на сидящего комиссара.

— Да-да, конечно, — проговорил Брунетти демонстративно безразличным тоном. — Извинений вы получите сколько угодно.

С этими словами он встал и сделал шаг в сторону, но синьора Тревизан уже отвернулась и больше не поднимала на него глаз. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: из-за вмешательства Мартуччи она утратила всякое желание откровенничать; повторять вопрос было бессмысленно.

— Синьора, — сказал Гвидо, — если вы все же решите ответить на мой вопрос, вы знаете, где меня найти — в квестуре.

Ни слова больше не говоря, он обошел Мартуччи и вышел из комнаты. Служанки нигде не было видно, так что выпускать его было некому, он сам открыл и закрыл за собой входную дверь.

Направляясь домой, он размышлял о том, что несколько минут назад почти достиг некоего особого понимания, возникавшего иногда между ним и свидетелем или подозреваемым, того хрупкого равновесия, при котором одна-единственная фраза, даже слово неожиданно заставляли человека открыть то, что он изо всех сил пытался утаить. Что же она собиралась сказать и какие дела могли связывать Лотто с проститутками? И еще, та женщина в «мерседесе». Не ее ли видели за ужином с Фаверо в день его убийства? Брунетти задавался вопросом: что же могло произойти за ужином? Что могло заставить женщину разнервничаться настолько, чтобы забыть очки стоимостью более миллиона лир? Было ли это связано с тем, что происходило за ужином, или же с тем, что должно было произойти после него? Все эти мысли роились в его голове, терзали его, будто фурии, смеявшиеся ему в лицо за то, что он не знал ответов и — самое ужасное — не знал вопросов, ответы на которые решили бы все.

Выйдя из дома, где жил Тревизан, Брунетти непроизвольно свернул в сторону моста Академии. Он так глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, как людно на улице. Гвидо посмотрел на часы: странно, что в этой части города оказалось столько народу именно в это время, за полчаса до закрытия магазинов. Вглядываясь в толпу окружавших его людей, он понял, что все они итальянцы: и мужчины и женщины были так хорошо одеты и так ухожены, что в этом не было никакого сомнения.

Брунетти решил, что не станет выбираться из людского водоворота, и, наоборот, бездумно погрузился в него. Шествие двигалось в направлении площади Сан-Стефано. Еще на подходе, у ближайшего к площади моста, до него начали доноситься какие-то усиленные аппаратурой звуки, но что это, он так и не разобрал.

Людской поток просочился по узенькой калле и выплеснулся на небольшую площадь. Брунетти оказался прямо напротив статуи, которую называл «Сахарный человек» за то, что она была сделана из белоснежного мрамора. Памятник этот наградили и другим, куда менее милым прозвищем — венецианцам казалось, что книжки зарождались где-то под полами сюртука, а после падали в кучу на постаменте[25].

Справа от себя Гвидо увидел деревянную платформу. Ее соорудили у самой боковой стены церкви Сан-Стефано. Платформа должна была служить сценой. На ней стояли стулья, а по краям — мощные колонки-усилители. В глубине на трех шестах трепыхались знамена: итальянский триколор, полотнище со львом святого Марка, и еще один флаг, с обновленным символом того, что раньше называлось Христианско-демократической партией.

Брунетти подошел поближе к статуе и перешагнул через невысокое заграждение, окружавшее постамент. Перед платформой скопился народ — человек сто; трое мужчин и одна женщина отделились от толпы и поднялись на сцену. Грянула оглушительная музыка — Брунетти принял ее за гимн, но громкость и помехи мешали определить точно.

Какой-то тип в джинсах и ветровке у подножия платформы протянул одному из стоявших на сцене мужчин микрофон с длиннющим шнуром. Тот постоял немного с микрофоном наперевес, потом улыбнулся толпе и переложил его в левую руку — правая была ему нужна, чтобы поздороваться с товарищами. Парень в ветровке посмотрел куда-то вверх, резко провел по горлу ребром ладони, но его знак остался без внимания: музыка продолжала греметь.

Человек на сцене поднес микрофон к губам. Он что-то сказал, но рев музыки перекрывал его голос. Тогда он вытянул вперед руку с микрофоном и постучал по нему двумя пальцами — звук был такой, будто где-то очень далеко стреляли из пистолета.

Стайка людей отделилась от толпы и направилась в близлежащий бар. Еще человек шесть обогнули сцену, пробрались к фасаду церкви и ушли прочь по Калле-делла-Мандорла. Тот, в джинсах и ветровке, взобрался на сцену и выдернул какие-то провода из правой колонки, она отключилась, но левая продолжала извергать неясный музыкальный мотив и шипенье. Он торопливо пересек сцену и стал возиться со второй колонкой.