Сдаёшься?

Дядя Жоржегор, младший брат отца, долго служил в каких-то внутренних войсках. Он ни разу не воевал, но имел чин полковника. В детстве Катерина Саввишна очень жалела незнакомого столичного дядю: ее детскому воображению слова «внутренние войска» рисовались тесной низкой подвальной комнатой без окон, в которой много молодых солдат навсегда замкнуты за коваными дверьми на огромные ржавые крюки — нечто вроде персонажей из «Графа Монте-Кристо». В отрочестве и юности, рассказывала мама, братья восторженно любили друг друга. «Отец твой много раз принимал наказания за Егора, за его детские проказы, то есть, говоря попросту, часто бывал бит вместо Егора их отцом, Никитой Семеновичем. Отец остался в приходской школе на второй год, чтобы быть с братом в одном классе, а уж тяжел тот был на руку, говорил твой отец, бешеного нрава был человек — вино употреблял чрезмерно. Еще здесь, в К…, братья были неразлучны днями и ночами — ночами до рассвета о вечной справедливости, которая скоро наступила в мире, рассуждали, это я уже сама за стенкой слышала. Из-за вечной этой справедливости бабушка твоя им от комнаты и отказала — керосин в то время уже дорого стоил, — перегородка в этой комнате была тоненькой, наспех сделанной, фанерной, раньше-то эта огромная комната людской называлась, слуги в ней жили, а к тому времени твой дедушка, генерал из прежних, уже погиб, и бабушка из той комнаты много клетушек понаделала и сдавала их. Так вот из-за тех ночных криков о вечной справедливости и керосина она Саввушке и Егору от комнаты-то и отказала, а я, грешным делом, думаю, что тут дело не столько в керосине было, сколько в том, как мы с Саввушкой смотрели друг на друга, встречаясь, да все равно к тому времени было уже поздно что-нибудь вопреки нам с Саввушкой делать. А прежде чем появиться у нас в К-ском артиллерийском училище, Саввушка с Егором сбежали из деревни от своего отца Никиты Семеновича, кузнеца, — мать их Пелагея Митрофановна к тому времени уже умерла, — сели без билета в поезд и отправились ни больше ни меньше как в Сибирь, сражаться с какими-то бандами, воевать за вечную справедливость…

Ну на первой же большой остановке их, разумеется, сняла рабочая красная милиция вместе с какими-то мешочниками. И надо тебе сказать, что их едва не отправили за бродяжничество в колонию для малолетних преступников — им тогда и двенадцати еще не было. (У Катерины Саввишны дома в К… до сих пор хранится первая фотография отца. Двое встрепанных белобрысых мальчишек сидят возле длинного стола перед молодым, густо усатым милиционером. У ног мальчишек — два тощих вещевых мешка, из которых торчат длинные прямые палки, похожие на удилища.) Удочками, что ли, воевать надумали, — смеялась, рассматривая фотографию, мама. У усатого на фотографии совсем не строгое, даже как будто ласковое лицо. Скорее всего, что именно он изъял эту фотографию из дела и передал правонарушителям. Во всяком случае, именно этот усатый определил мальчишек, которые отказались назвать свой деревенский адрес, в пригородный К-ский интернат, где навещал их до выпуска: он же, этот усатый, позаботился определить мальчиков в К-ское артиллерийское училище. Надо сказать, что ко времени их выпуска гражданская уже утихла, даже вечером по улицам можно было ходить без опаски, и отец твой каким-то образом списался из училища до окончания — ума не приложу, как это удалось ему сделать! „Даром ружьишком бряцать в мирное время — что проку?“ — говорил он и поступил в фотоателье помощником к Карлу Оттовичу. Добрый был старик, все хотел твоему отцу свою частную фотографию оставить — сына у него не было, одна только дочь, — ну и что из этого получилось, ты уже знаешь, это другая история.

Ну, а Егор быстро пошел вверх по военной части — вскоре его перевели на какие-то высшие секретные курсы в X…, а потом и в Москву. Я, грешным делом, полагаю, что его быстрое продвижение не обошлось без отца душеньки Жанны — он в то время уже занимал крупную казенную должность в С…, потом в X… К тому времени они как раз уже поженились. Ну это уже другая история.