Сдается в наем

– Двоюродная племянница – не такое уж близкое родство, – пробурчал Сомс.

– К тому же она дочь твоего врага.

– Что ты хочешь сказать?

– Извини, дорогой. Я думала, он твой враг.

– Враг! – повторил Сомс. – Это давнишняя история. Не знаю, откуда ты получила такие сведения.

– От Джун Форсайт.

Эта мысль осенила девушку внезапно: если он подумает, что ей уже всё известно или что она вот-вот догадается, он сам расскажет.

Сомс был ошеломлён, но Флёр недооценила его осторожность и выдержку.

– Если тебе всё известно, – сказал он холодно, – зачем же ты мне докучаешь?

Флёр увидела, что зашла слишком далеко.

– Я вовсе не хочу докучать тебе, милый. Ты прав, к чему мне знать больше? К чему мне выведывать эту «маленькую тайну»? Je m'en fiche[50], как говорит Профон.

– Этот бельгиец! – глубокомысленно произнёс Сомс.

Бельгиец в самом деле играл этим летом значительную, хоть и невидимую роль, ибо в Мейплдерхеме он больше не показывался. С того воскресенья, когда Флёр обратила внимание на то, как он «рыскал» в саду. Сомс много думал о нём и всегда в связи с Аннет, хоть и не имел к тому никаких оснований, кроме разве того, что она за последнее время заметно похорошела. Его собственнический инстинкт, ставший более тонким и гибким со времени войны и менее подчинённый формальностям, научил его не давать воли подозрениям. Как смотрят на американскую реку, тихую и приятную, зная, что в тине притаился, может быть, аллигатор и высунул голову, не отличимую от коряги, – так Сомс смотрел на реку своей жизни, чуя мсье Профона, но отказываясь допускать до своего сознания что-нибудь более определённое, чем простое подозрение о его высунутой голове. В эту пору своей жизни он имел фактически всё, чего желал, и был настолько близок к счастью, насколько, позволяла его природа. Чувства его в покое; потребность привязанности нашла удовлетворение в дочери; его коллекция широко известна, деньги надёжно помещены; здоровье его превосходно, если не считать редких неприятностей с печенью; он ещё не начинал тревожиться всерьёз о том, что будет после его смерти, склоняясь к мысли, что не будет ничего. Он походил на одну из своих надёжных акций с позолоченными полями» а соскребать позолоту, разглядывая то, чего ему видеть нет необходимости, – это было бы, как он инстинктивно чувствовал, чем-то противоестественным и упадочным. Те два помятых розовых лепестка – каприз его дочери и высунутая из тины голова Профона – разгладятся, если получше их отутюжить.

В этот вечер случай, врывающийся в жизнь даже самых обеспеченных Форсайтов, дал ключ в руки Флёр. Её отец сошёл к обеду без носового платка, и вдруг ему понадобилось высморкаться.

– Я принесу тебе платок, милый, – сказала она и побежала наверх.

В саше, где она стала искать платок, старом саше из очень выцветшего шёлка было два отделения: в одном лежали платки, другое было застёгнуто и содержало что-то плоское и твёрдое. Повинуясь ребяческому любопытству, Флёр отстегнула его. Там оказалась рамка с её собственной детской фотографией. Она смотрела на карточку, заворожённая своим изображением. Карточка скользнула, под её задрожавшим пальцем, и Флёр увидела за ней другую фотографию. Тогда она дальше выдвинула свою, и ей открылось показавшееся знакомым лицо молодой женщины, очень красивой, в очень старомодном вечернем туалете. Вдвинув на, место срою фотографию. Флёр достала носовой платок и спустилась в столовую. Только на лестнице она вспомнила это лицо. Конечно, конечно, мать Джона! Внезапная уверенность была точно удар. Флёр остановилась в вихре мыслей. Всё понятно! Отец Джона женился на женщине, которой домогался её отец, – может быть, обманом отнял её у него. Потом, убоявшись, как бы лицо её не выдало, что она открыла тайну отца, Флёр решила не думать дальше и, размахивая шёлковым платком, вошла в столовую.

– Я выбрала самый мягкий, папа.

– Гм! – пробормотал Сомс. – Эти я употребляю только при насморке. Ну ничего!

Весь вечер Флёр пригоняла одно к одному; она припомнила, какое выражение появилось на лице её отца в кондитерской: отчуждённое и холодно-интимное, странное выражение. Он, верно, очень любил эту женщину, если до сих пор, лишившись её, хранит её фотографию, Беспощадная и трезвая мысль девушки взяла под обстрел отношение отца к её матери. А её он любил когда-нибудь по-настоящему? Флёр думала, что нет. И Джон – сын женщины, которую он истинно любил! Тогда, конечно, его не должно возмущать, что дочь его любит Джона; ему только нужно освоиться с этой мыслью. Вздох глубокого облегчения задержался в складках ночной рубашки, которую Флёр не спеша надевала через голову.

III. ВСТРЕЧИ