Сдаёшься?

Глеб Огнев приехал, наверное, через месяц после того, как Таня попала в детдом. Однажды она шла по тропинке через лес, зажав под мышкой книгу «Аладдин и волшебная лампа». Она шла, как всегда, к толстой черемухе, чтобы там, набив оскомину черными терпкими ягодами и вдоволь наплевавшись косточками, усесться на сук и, болтая ногами, читать книгу, чтобы получше ее запомнить и после отбоя рассказать ее девочкам, если они ее попросят. И тут она услышала крики и аплодисменты, несшиеся с волейбольной площадки. «Огнев, давай! — кричали ребята. — Молодец, Огнев! Браво!» Таня остановилась. Она не умела играть в волейбол, а учиться стеснялась, она всегда стеснялась учиться тому, чего не умела, и потому не умела многого, — и на волейбольную площадку не ходила; но сейчас она свернула с тропинки и остановилась за кустом бузины, ягоды которой уже покраснели. Сквозь мелкие, густые, плохо пахнущие листья бузины она увидела среди наголо остриженных босоногих детдомовских мальчишек, в одинаковых вылинявших голубых футболках и черных трусах, белокурого загорелого незнакомого мальчика в белой сетчатой тенниске, в белых шортах, в белых носках и в белых кедах, на которых не было ни одного пятнышка. Глаза мальчика на загорелом лице были такого яркого голубого цвета, какого Таня не видела нигде. От белой одежды и белых, сияющих на солнце волос лицо, шея, руки и ноги новенького мальчика казались особенно загорелыми. Мальчик как пружина то взвивался, то падал за мячом. Удары его по мячу были сильными, резкими и неожиданными. Ребята, стоящие по краям волейбольной площадки, восторженно кричали и хлопали после каждого его удара. Но новенький мальчик будто не слышал криков одобрения — лицо его было сосредоточенным и серьезным. Вдруг он взметнулся над сеткой и ударил по мячу так сильно и резко, что мяч, перелетев сетку, попал в живот толстому Киселеву. Киселев, широко раскрыв рот, двумя руками схватился за живот и сел на песок площадки. Все засмеялись. Раздался свисток судьи. Новый мальчик нырнул под сетку, согнулся над Киселевым, шепнул ему что-то на ухо, помог встать с земли, отряхнул и, обняв за плечи, пошел с ним с поля.

— Огнев, так же ничья будет! — закричали с поля.

— Пусть будет ничья. — Новенький мальчик обернулся к полю и помахал всем рукой. — Надоело!

Возле колец, раскачивающихся на ветру, он остановился, отпустил Киселева, подпрыгнул и подтянулся на тонких загорелых руках, вытянул ноги вперед, назад, поднял их вверх и подержал стойку; послушал, наверное, как хлопают ему ребята с поля, спрыгнул с колец, снова обнял Киселева за плечи и ушел с ним.

После его ухода на волейбольной площадке сразу сделалось скучно. Зрители разошлись. Ушла и Таня. Она залезла на черемуху и раскрыла книгу. Но читать ей не хотелось. Она все повторяла и повторяла про себя почему-то слова из «Русалочки»: «Ах, до чего хорош был молодой принц… Его светлые кудрявые волосы светились от взошедшего солнца, а глаза у него были голубые и прозрачные, голубее и прозрачнее самого моря, в котором она родилась…» — и при этом представляла она нового мальчика.

Вечером в спальне после отбоя только и разговоров было про новенького. Все забыли про Танины сказки. Из этих разговоров Таня узнала, что ему уже пятнадцать лет, что он перешел в это лето не в восьмой, как они все, а в девятый класс, что зовут его Глеб и что он сын детдомовского врача Валентины Ивановны Огневой — той самой Огнихи со смешными мелкими желтыми кудряшками и носом уточкой, которая принимала Таню в детский дом и которая так забавно морщилась, когда смазывала кому-нибудь царапинку йодом, как будто йод щипал ее саму за нос; и что он приехал в детский дом только на это лето и пробудет здесь до начала учебного года.

С этого дня мир поделился для Тани на две половины: там, где был Глеб Огнев, и там, где его не было. Она помимо своей воли словно следила за ним — она отыскивала его везде с одного взгляда, а если его не было — знала, где он находится. Там, где он был, было тепло, светло и радостно, как в канун Нового года или перед большими каникулами, — и Таня становилась разговорчивой и смешливой: там, где его не было, — было темно, сыро и скучно, и не хотелось ни с кем разговаривать, и она все равно видела перед собой светлые кудрявые волосы Глеба Огнева и его ни на кого не похожую манеру ходить, держа одно плечо чуть выше другого. Огниха перестала казаться Тане смешной и толстой; она заметила, что волосы и глаза у нее такие же, как у Глеба, она перестала называть ее Огниха, перестала, ссылаясь на больной живот, выклянчивать освобождение от зарядки и почему-то краснела, когда она мазала ей царапины йодом.