Сделай ставку и беги

– Опять перевернется, стервец! – председатель скрежетнул зубами. – А если и не перевернется, так рессору разнесет!

В отличие от нервного председателя дядя Митяй наблюдал за происходящим с симпатией и даже с некоторой ностальгией.

– Да черт с ней, с рессорой! Зато удалец! – азартно выкрикнул он. – Вот так и я Кенигсберг брал. Давай, Михрютка! Штурмуй, Михрютка! Весь в меня. Все-таки мы, удвуринцы, – это особая порода!

– Да уж, – председатель облегченно вытер пот: вопреки всем законам физики, трактор не завалился в реку, не раскатал ветхий мосток по бревнышку, а, кокетливо повиляв прицепом, победоносно рванул в гору.

Возле правления трактор резко тормознул, и из кабины выскочил худенький паренек, промасленный и развеселый, будто черт, отработавший смену на сковородке.

– С праздничком, Петр Матвеич! И тебя, дядя Митяй! А я к вам с гостинчиком. Студентов привез!

– Как это… Где?! – поперхнулся председатель.

– Так вот, – Михрютка обозначил радушный жест в сторону прицепа.

Фомичев, а за ним и дядя Митяй вскарабкались на колесо и заглянули в кузов. Картина им открылась в высшей степени удивительная. Гоголевская, можно сказать, картина.

Прямо на груде металла раскинулись трое. Один из них мирно посапывал, положив рюкзак на грудь храпящего на спине здоровенного малого, покрывшего собою едва не половину прицепа. Третий, патлатый и красномордый, свернувшись калачиком внутри запасного колеса, блаженно причмокивал во сне. В уголке вывернутых, негритянских губ его трогательно расцвел сочный пузырь.

– Каковы орлы?! – Михрютка, забравшись с другого борта, умиленно разглядывал спящих. – Двадцать километров. Это с моей-то скоростью да по нашим дорогам – и хоть бы кто проснулся!

– Откуда такие?

– Со станции, вестимо. А уж буфетчица как обрадовалась. Они ей там всё переблевали, – с гордостью первооткрывателя тараторил Михрютка. – Три дня, говорят, добирались. И мне пытались налить. Но вы ж меня знаете…

– Знаю, – глядя в мутные глаза, с ненавистью заверил председатель. – Иди отсыпайся… И этих размести.

– Куда их?

– Где не пьют. Хотя где сейчас?…Чтоб завтрева с утра в конторе были. Да, пособил район. Неча сказать – уважили, пропади всё! Придется опять баб поднимать на ручную копку. Эх, бабья доля! – Фомичев погрозил кулаком транспаранту «Коммунизм неизбежен», но тут же, спохватившись, поднял его повыше, к небу. Бога председатель колхоза опасался. Но райкома боялся все-таки больше.

Матюгнувшись, он побрел прочь – к окраине села, откуда доносилось мерное постукивание топоров. Там, на коровнике, под выцветшим плакатом «Нечерноземная ударная стройка комсомола» трудилась бригада армян-шабашников.

– Чо-й-то он, дядя Митяй? – удивился Михрютка. – Вроде праздник.

– Известно чо. Пить ему нельзя. Язва обострилась, – дядя Митяй заново полез в кузов. С удовольствием пригляделся. – Да, гарны хлопцы. Один к одному. Сопят как дети малые. Ты вот чего, сгружай-ка их прямо ко мне. Пока то-се. Проспятся. А с утрева люд на опохмел подтянется, там и обзнакомимся. И сам давай это… заруливай.

– Так мне вроде как к молодухе моей надо бы, – неуверенно, больше для очистки совести напомнил Михрютка. – И то пеняет: всего неделю как свадьбу справили…

– Молодуха тебе теперь по гроб жизни глаза мозолить станет, а праздник великий, он раз в году. Святое! Завтра по родичам пойдем с обходом. Никого чтоб не обидеть.

Глаза Михрютки предвкушающе заблестели. Всё огромное село, включая председателя, так или иначе состояло в родстве. И патриархом ветвистой удвуринской диаспоры, без слова которого не решался ни один вопрос, был как раз развеселый покоритель Кенигсберга дядя Митяй.