Сделка

Гвен поняла, что со мной происходит, и пришла. Она целовала и ласкала мое лицо. Повторяла, что любит меня, но связь пора прекратить. «Ты еще будешь благодарен мне… — говорила она. И потом: — Не надо, Эдди. Не надо…»

Спустя минуту одежды на нас не оказалось. Я шептал ей, что я думал после стольких осторожных месяцев, говорил, что чувствую. До этого дня я ни разу не сказал ей, что люблю ее, даже не употреблял этого слова. Оно, казалось, могло дать ей какую-то власть надо мной, которую я никому не хотел давать (какую власть?), или оно могло ослабить мои позиции (какие позиции?). За все наше с ней время мы избегали этого Слова. Оба, как я понимал, стремились хоть что-то оставить нетронутым. Но в тот вечер меня прорвало. Я сказал. Потом еще и еще. Я говорил ей, что она — единственная женщина в мире, которая для меня сама жизнь. И неожиданно для себя я ударил Гвен по лицу ладонью. Со всей силы. Не от гнева, а чтобы она поверила в мои слова. В мое Слово. Или я хотел доказать самому себе, что верю в сказанное?

Пощечина пробила брешь в последнем форте завоеванной мной крепости. Она сдалась и начала льнуть ко мне. Она плакала, и в ее поведении не осталось ничего от той маленькой, едва заметной сдержанности, которую она до этого не позволяла окончательно отринуть от себя. Я — южанин, но годы взрослой жизни приучили меня застывать на краю пропасти неконтролируемых эмоций, а годы детства — не плакать. Но в тот вечер я плакал вместе с ней и прижимал ее к себе со страстью, доселе не испытанной. После чего она забыла и про часики, и про самолет.

Мы лежали рядом, успокоенные. Она думала о своем, я — о своем. Могу вспомнить, о чем я тогда думал, но даже сейчас мне стыдно за себя. Какой же я был сноб! Мы лежали, оплетя руками друг друга, а в моей голове шевелилось: «Ну как ты мог дойти с девчонкой до такого откровения? Как ты можешь рисковать своим положением ради нее?» Ведь я считал себя выше ее. И всего лишь спустя минуту после огня и бури начал изумляться, с чего вдруг такое неистовство. Глубоко в сердце я по-прежнему был согласен с людьми из офиса и с тем, что о ней говорили. Я думал о ней как о «приземленной». Стыдно, стыдно вспоминать сейчас об этом! В конце концов, я и сам немногим отличался от нее в некоторых вещах.

Но тогда я думал: «Мой интеллектуальный уровень выше ее! Да что там говорить — я для нее слишком хорош! Вспомни ее произношение и ударения в „умных“ словах!» Даже духовно я причислял себя к более высокому кругу, потому что был идеалистом и либералом. Сейчас я, разумеется, антикоммунист, но все еще ношу в голове очень прогрессивные задумки. А тогда я обладал весом в обществе, философски выражаясь, был поборником гуманизма, безграничным оптимистом. А кто была Гвен? Обыкновенное дерьмо, отрыжка, звереныш с защитной маскировкой, с хронической неосознанной разрушительной силой. (Я — строитель, она — разрушитель!) «Гвен заслуживает презрения, она — полная противоположность мне, полная! Другими словами, Гвен — монстр, выдающий себя за прекрасную молодую женщину».

И всего лишь несколько минут назад я всей душой хотел одного — любить ее! Я ужаснулся. Ну как, как я мог ее жалеть? Что же со мной происходило???

* * *

Спустя пару часов, внутренне вернувшись в лоно «двойника», внешне я вернулся домой. Лег на свою половину супружеской кровати, слушая ворчание Флоренс про Билтмор. Я извинился, попросив ее смолкнуть, чтобы я мог поспать. Гвен и эмоции вымотали меня. Но Флоренс не унималась — «Камелот», искусство Алана Лернера, в сопоставлении с искусством мистера Уайта, который написал первую по этой теме книгу и которую она считает лучшей. Бедняжка, думал я, засыпая, бедняжка! Последнее, что слышал, было: «Эв, ты спишь?» Я не ответил, потому что спал.

На следующее утро, по дороге на работу, я издевался над собой за экскурс в дебри эмоций. Все завершилось, сказал я себе, следующим: отныне Гвен является твоей официальной любовницей. Ты должен организовать ей дом, должен заботиться о ней. Но в будущем, кто знает, чем все обернется? Посему снова — держи ушки на макушке!

Она стала моей содержанкой. Я не верил, что за этим последует нечто большее в случае ее настойчивости, хотя сказано было по максимуму. «Всегда» и «навсегда», тщательно избегаемые мной даже с Флоренс, были произнесены. И не раз. Девочки — мои бывшие любовницы — все как одна знали, что в этой жизни все временно, я всегда держал дверь черного входа нараспашку, чтобы в случае, если дома или еще где-нибудь ситуация становилась опасной, иметь запасной выход. А если быть предельно откровенным, то в ящике моего бюро лежал запечатанный конверт с пятьюстами долларами. На случай внезапного исчезновения под рукой имелась приличная сумма. Свобода была моим фетишем.