Сделка

Эти ее «нет, почему» были обычной уловкой. Это была ее тактика: податься назад, заставить противника открыть план сражения и уже по известному определять меру и способы обороны.

— «Нет, почему» что?

— Ничего, а почему ты спрашиваешь?

Противники стоили друг друга. Ни один своих секретов другому не выдал.

— Вообще-то, я думала, что ты можешь прийти.

— А что это значит?

— Это значит, моя ошибка заключалась в том, что я позволила тебе узнать об отсутствии сегодня ночью Чарльза.

— И ты не хотела видеть меня?

— Конечно, не хотела. С чего тебе взбрело в голову, что я могла хотеть?

Мне как-то и не пришло в голову, что она говорит правду.

— А Чарльз всегда такой послушный?

— Не всегда. Налей себе, ты плохо выглядишь.

Она ушла в детскую.

— Чей ребенок? — спросил я.

— Мой.

— Что это значит?

— Это значит, что от его отца мне ничего не надо.

— Кто отец?

— Ему не требуется признание отцовства. Ему ничего не потребуется. Фактически это не его отец. Разве что биологически. А биология — дело прошлое.

Я подумал, что ребенок похож на меня.

Она включила радио. Передавали музыку для полуночников. Неужто мы собирались вечерять?

Существовал один способ узнать ответ не только на вопрос, но и вообще на все, что она скрывала.

Я подошел к ней, согнувшейся над кроваткой. Мне показалось, что груди ее стали меньше. Но талия и бедра остались прежними. Я помнил ее ягодицы. И ноги. У меня к ногам влечение гангстера. Я люблю только совершенные формы. Ее ноги — сказка. Выточенная из слоновой кости, каждая состоит из лощин, впадин, закруглений, и каждая нога идеально прямая.

Теперь я жаждал ее. Мой голод женщины не был влечением вообще. Я не касался тела женщины долгие месяцы, но не чувствовал себя ни ущемленным, ни изнывающим. Но сейчас я задрожал от желания.

Не оборачиваясь, она сказала:

— Как он тебе?

Она меняла пеленки. Крошечный розовый птенчик открылся моему взору. Мешочек под ним уже горделиво свисал, тугой, настоящий. Отверстие уретры было темнее, чем остальное. Цвет был знаком мне. Мой, подумал я.

Я прижался к ней сзади. Она выпрямилась и сказала: «Извини!» Ее голос потеплел. Гвен взяла ребенка на руки, отнесла его в кроватку. Пока она укладывала его, он махал ручонками и пускал пузыри. Рука Гвен протянулась к мальчишке, будто приглашая его познакомиться со мной. Она отодвинулась в сторону, за металлическую перегородку, — я увидел всего пацана и познакомился с ним.

— У него бровь аристократа, — заметил я.

— При рождении ее не было.

Мы перебрасывались фразами, а малыш запутался в пеленке и начал возмущаться, больше сердясь, чем испытывая боль. Он уставился на меня, а я не знал, что делать. Гвен молча распутала его, молча и серьезно. Она помогла ему с каким-то уважением, как женщина помогает мужчине, испытывающему затруднения. Распутав, она перевернула его на живот. Он тут же поднял голову и посмотрел прямо перед собой, как рассерженная черепашка.

— Не любит ситуаций, когда он бессилен, — сказала она. — Очень высокомерный.

— С его шеей ничего не случится? Голову ему так можно держать?

— То, что он может делать, — он делает. Через минуту увидишь, он устанет, голова опустится, и бай-бай. Смотри! Видишь?

Она с ребенком, казалось, имела свой, особый мир, куда мне хода не было. «Нам ничего от тебя не надо», — казалось, говорила она.

Я, стоя сзади, обнял ее и начал опускать руки. Все ниже и ниже.

— Не надо, — сказала она, но не шевельнулась.

Я обнял ее за талию.

А вот теперь, подумал я, мы выясним, что же здесь, черт возьми, происходит!

— Сохранила фигуру, — сказал я.

Она не шевелилась. Я просунул руку между ее ног и обхватил ее живот. Что-то от нее передалось моей руке — она не хотела.

Но я никогда не тороплюсь.

Ребенок хотел что-то сказать, поглядел на нее.

Гвен выскользнула из моих жестких объятий. Ее тело было бесплотным. Она села на кровать, погладила затылок сына и верх лба, где собрались морщинки от усилий держать голову на весу. Ребенок заснул.

— Потом посмотришь, какой он высокомерный!

Я сел рядом с ней. Слова ее были ясны.

— Гвен.

— Молчи.

— Почему?

— Потому что все, что ты ни скажешь, — это не то. Не надо ничего говорить.

Она тосковала по мне. С тех самых пор, как я звонил прошлой ночью. Это было видно невооруженным глазом. Уже с того момента, как она услышала мой голос, она все знала. Как знает любая женщина, независимо от того, что она говорит, — все, что с нами случится, будет происходить в комнате, дверь которой закроется.

Когда я вошел в нее, она была готова к этому. «Теперь мы узнаем, что есть что на самом деле!» — еще раз подумал я.

Я любил ее медленно. Я не хотел торопить тот миг преображения ее женской сути. Я понял также, что, как и во мне, в ней под защитным покровом жило что-то для меня, то, что она не могла понять рассудком и отторгнуть, то, что навсегда было моим, то, что даже спустя многие месяцы было достаточно сильным, чтобы преодолеть выросшую враждебность ко мне.

И она снова была права, приказав мне молчать, потому что «акт сексуального союза» — единственное, что может помочь рассеять недоверие и укоротить дистанцию между нами.