Сделка

— Флоренс, Флоренс! — сказал я. — Я причинил много зла тебе и другим людям. Но самое большое зло я причинил себе. Мой грех — против меня. Я предал себя. Я стал тем, кем клялся никогда не быть. Я презираю самого себя, Флоренс. Тогдашнего себя.

— Я любила тебя прежнего.

— Я уже никогда таким не стану.

— Ты, конечно, не был идеальным мужем, но ты думал тогда не только о себе. Ох, Эв, дорогой, стань снова таким, каким был всегда! Подумай о близких тебе людях!

— Я всегда только и думал о близких мне людях. Вот где крылась ошибка. Я потерял себя. Я стал, черт возьми, тем, кого я всегда презирал. Больше я таким не буду!

— Но начало уже положено — ты избавился от нее.

— Дело не в ней и не в тебе. Все дело во мне. Я потерял себя, я уже не тот, не тот!

— Эв, прошу тебя, успокойся. Попробуй сказать, кто же ты сейчас?

— Еще не знаю. Но это не делает меня сумасшедшим. Может, остальной мир и болен, а я — здоров!

— Эв!

— Нет, дай мне окончить. Так ничего не должно быть! На земле может быть нормальная жизнь, но не такая, как здесь и сейчас, которая не имеет смысла. Она, жизнь, сумасшедшая! Я не сумасшедший, это она, жизнь, — сумасшедшая!

Мой голос поднялся, я почти орал:

— Я никогда не вернусь к той жизни! Никогда! Никогда!

— Что же ты будешь делать?

— Минуты! Мои минуты! Никому их больше не отдам!

— Эв, успокойся!

— Я чувствую себя спокойно. С какой стати я должен чувствовать себя спокойным? Я не спокоен.

— Что ты будешь делать? Ох! Мне же больно!

Я отпустил ее руки. Затем снова взял их.

— Конкретно сейчас я ничего не хочу делать.

— Не скажу, что я в восторге от твоего желания.

— Я не хочу выполнять работу, которую я презираю. Не хочу лгать людям, побеждать их, быть лучше их…

Я вдохнул воздуха. Флоренс испуганно застыла рядом.

— Перед тем как умереть, я хочу сделать одну маленькую штуку, одну маленькую штуку, о которой я всегда мечтал, — я хочу пожить для себя… Ты можешь это понять?

— Конечно, Эв…

— Вот чего я хочу.

— Конечно.

— Я презираю ту нашу с тобой жизнь, Флоренс. Извини, но я презираю и тебя, и себя. Я собираюсь жить так, чтобы я уважал себя…

— Ага! И спать с этой бродяжкой!

— Не называй ее бродяжкой, — сказал я спокойно.

— Почему я не имею права называть вещи своими именами?

— Она — такой же человек, как и ты, и она — бродяжка в гораздо меньшей степени, чем большинство наших друзей…

— Она — вонючая бродяжка!

— Откуда ты знаешь?

— Потому что так говорит моя интуиция. Я их отличаю с первого взгляда, поэтому не говори мне о новых, громадных шагах к свободе. Я знаю, что они значат!

— Что ты знаешь о ней?

— Все!

— Ты ничего не знаешь.

— У меня есть на нее досье. Я выяснила, с кем она спала и сколько раз, и сколько ей платили. Ты слышал? Платили! Платили!

— Ну и что?

— Платили!

— Она мне нравится больше, чем ты.

— Эванс!

— В ней больше человеческого, чем в тебе, и я ей больше доверяю. Она никогда не стала бы злоумышлять за спиной мужа!

— Это не я…

— Она никогда бы не додумалась отправить меня в психушку!

— Я не соглашалась…

— Неужели ты думаешь, что я не понимаю, что здесь происходит? В кармане юриста лежит бумага, по которой меня могут сунуть в психушку. Одна подпись, и…

— Я отказалась подписать ее…

— Я сказал, подпись этого борова! — Я уже орал благим матом. — Доктора Лейбмана! А правда в том, что ты в эту минуту прикидываешь, а стоит ли тебе ее подписывать!

Она завопила:

— Доктор Лейбман! Доктор Лейбман!

Я слишком сильно тряс ее руки.

Лейбман прыгнул не менее чем на три метра, потому что через долю секунды после вскрика Флоренс он уже был в комнате.

Я не знал, куда идти, но ушел.

Двери лифта разъехались перед моим носом, и мимо меня промчался злой как черт Артур Хьюгтон. От обуревавшего его негодования меня он не заметил. Он спешил в номер Флоренс. Его состояние могли излечить только самые сильные санитары.

Глава двадцать третья

Внизу я столкнулся с боссом. Мистер Финнеган часто обедал в «Готхэме». Позже я узнал, что он заказал и оплатил Флоренс все счета отеля.

Мы ждали его «ройс». Движение на улице было плотным, его машина опаздывала, и Финнеган, зная это, позволял себе быть несдержанным. Вскоре весь отель услышал о его неудовольствии.

Я заметил свое отображение на стекле двери и, к своему удивлению, понял, что я просто ем глазами своего шефа. В душе у меня были другие чувства. Еще раз взглянув на свое улыбающееся отражение, я задал себе вопрос — и это я?

Затем я понял очень четко, очень ясно, какое чувство владело мной все эти дни. Проще говоря, я был двумя людьми. Один — это Эдди, он сейчас так подобострастно глядит в рот мистеру Финнегану, это его так хочет вернуть в лоно калифорнийского дома Флоренс, Эдди, который предсказуем, прячет свою злобу и враждебность за улыбкой и тушит слюнявыми пальцами разгорающийся огонь свечи презрения, до того как он опалит душу.

А второй — полная первому противоположность. Пока у него нет ни имени, ни лица. Но так же верно то, что он набирает силу с издыханием Эдди. Эти двое сцеплены в смертельной схватке, и второй медленно побеждает первого. Придет время, и Эдди умрет, а второй займет его место. Им я и стану.