Сделка

Вообще-то обращение «мой дорогой друг» достаточно экстравагантно, но Хофф не раз публично называл нас, американцев, детьми, и я не стал возражать, да мне, собственно, было уже наплевать.

И я решил, черт с тобой, мой немецкий брат, я затыкаюсь, превращаюсь на оставшийся вечер в «ничто» и ухожу домой рано.

Флоренс покинула трапезу первой, за ней последовал сидевший рядом с ней Майк Уайнер, мой литературный агент.

Я заметил, что Беннет, прищурившись, поглядывает на меня. Оценивает, с какого боку лягнуть в отместку. И, встав из-за стола, провел первый хук:

— Если говорить о садизме, мой мальчик, а как ты сам недавно обращался с Флоренс?

— В каком смысле? — спросил я по-ничегошному.

— В том, что она неважно выглядит. Признаюсь, мы любим ее гораздо больше, чем тебя, и ты, мой мальчик, коль окончательно и бесповоротно выздоровел, мог бы иногда подумать и о ней.

На лестнице нас разделил поток гостей, заплывающих в игровую комнату — большую коробку, заставленную предметами в стиле «Салун на Диком Западе». На одном конце комнаты длиннел бар, на другом — дверь, ведущая к ручью О’Крик (я хотел сказать, к бассейну). Повсюду стояли игрушки для взрослых: «однорукие бандиты», фильмоскопы 20-х годов со стриптизом, игральные автоматы — щелчком пластины шарики посылались на плоскость, где стояли фигурки, подписанные для шутки фамилиями знакомых, и дарт — пучок стрелок и мишень в виде головы Кастро. На полу были нарисованы карикатуры на ближайших друзей хозяина. Я был изображен с огромной сигаретой «Зефир», зажатой в кулаке.

Некоторые из присутствующих, недолго думая, уселись за стойку бара и начали игру в бутылки. Среди них был и Хофф, к тому времени изрядно подшофе. Увы, даже трезвый, он был обречен на разделку.

Беннет не отходил от меня. Когда я сел, он тут же сел рядом. «Вот и пришло время, — сказал я себе, — твоему знаменитому молчанию».

— Мой мальчик! — обратился ко мне Беннет. — Не могу не задать себе вопроса — с чего это вдруг ты так озаботился Хоффом?

Краем глаза я заметил, что окружающие придвигаются ближе. Чужие ссоры все еще остаются нашим лучшим развлечением. А Дэйл начал вещать: подбор слов отражал его ясное осознание того, что аудитория растет.

— В конце концов он просто «комми» от культуры и больше ничего. Находясь здесь, с психологией и манерами кавалериста, с 1940 года, он сделал себе состояние, обгадив нас в своих фильмах. Мы обсуждали эту тему тысячу раз, Эдди, и ни разу я не слышал возражений.

Я стиснул зубы.

Дэйл улыбался.

— Что ты говоришь? — спросил он.

Все ждали. Но ответа моего не дождались.

Дэйл продолжил:

— Ты ни в чем не опровергнул моей уверенности в том, что тебе доставит огромное удовольствие увидеть, как Хофф получит причитающееся ему сполна…

Я улыбался «ничегошной» улыбкой, насвистывал мелодию ни о чем.

— …Итак, что произошло, Эдди?

Предел молчания подступал все ближе и ближе. Во время выздоровления я обрел вкус к выплевыванию правды любому в лицо. И еще не позабыл, как хорошо я себя при этом ощущал.

В этот момент пошла новая волна гостей: из тех, кто был приглашен на после ужина. Дэйлу пришлось уйти встречать их.