Се, творю

Он так хотел эту девочку, что почти не спал в ту ночь. Лежал, понапрасну жмурясь, и каждую мышцу изводила судорога нескончаемого напряжения. Он ворочался, обнимал подушку, комкал ее, пихал и бил, а она все равно какими-то горбами давила ему щеку, плющила ухо, и он снова рывком переворачивался то на бок, то на спину.

Шутки ей. Дотащил – и хватит. Он ей ничем не обязан. Ума палата; воскрешение отцов, ага. Нашла себе дурака – это, мол, моя по жизни лошадь. То-то уж она отстебается по полной, думал он, если узнает, как меня проперло от ее ножки. Забылся он только под утро, а едва проснувшись, сам не свой от злости на себя, на расцветшую не для него фитюльку и на весь мир в придачу первым делом разорвал в клочки и спустил в унитаз ее записку. Не хватало еще и впрямь.

Бреясь, он голой спиной почувствовал взгляд отца. А может, просто услышал его дыхание. Не подал виду, и только подумал горько: а отец и не подозревает, какой сын у него хорек похотливый. Школьницу ему подавай. Спас ее, а теперь, мол, пусть отдает должок. Урод. Стыдно было – хоть червяком извивайся.

– Ну, как вчера выступил? – спросил отец.

– А чего? – спросил Вовка после короткой паузы. – Нормально.

– Слушали старшеклассники-то?

– Весьма, – ответил он. Он знал, что о своем позоре никому и никогда не сможет рассказать. Да и зачем? Если мужик – эгоистичная сволочь, его никто не вылечит, даже добрый папа.

2

Яркий, гремящий, как фанфары, жизнеутверждающий закатный ливень давно сменился отчаянным ночным ливнем, под которым они с Наташей метались то к безлюдной остановке автобуса, то к милиции, то снова домой, чтобы в ожидании умирать у телефона (вдруг позвонят на домашний?), потом – проливным дождем, потом усталым, скучным дождем, идущим потому, что некому дать ему приказ остановиться; потом – беспросветным дождем, зарядившим, наверное, навечно, потом дождем моросящим… Сейчас он шел так, как иногда капает вода из крана, который давно закрыт. Как плачут, отрыдав. Уже безголосо, отрешенно, глядя перед собой слепыми глазами и не сознавая, что из них по-прежнему течет.

Мерное шуршание воды за окном было единственным звуком в мире. Вовка сидел, ссутулившись, перед кухонным столом и глядел на стоящую на столе бутылку водки, купленную на обратном пути из больницы. Он все не мог решиться. Он знал, что, если начнет, одной стопкой ограничиться не сможет. Не те времена пришли, чтобы, начав, ограничиваться. Поэтому он тупо сидел перед бутылкой и всматривался в нее так, словно хотел загипнотизировать.

На самом деле гипнотизировала она его.

Разухабистый, всегда готовый простить и оправдать любую гадость внутренний голос вот уже битый час твердил Вовке, что от бутылки водки еще никто не умирал. Что Вовка и так сделал все, что в силах человеческих, и вполне может себе позволить простым и мужественным анальгетиком хоть на время утишить растерянность и боль (чай, не ширево предлагаю?). Что, даже если позвонят, все запишет автоответчик… Но Вовке отчего-то казалось, что это не тот голос, который часто, особенно – под пулями, дает настолько верные советы, что порой натурально спасает жизнь; очень похожий, да вот… И то, что голос этот сейчас так настаивал, горячился, даже торопил, будто это не Вовке, а ему самому надо было срочно махнуть полтораста, трубы, мол, горят, мужик, будь человеком – настораживало. Сцепив ладони, горбясь, Вовка сидел неподвижно и в дождливой тишине вымершей квартиры исподлобья бодался с бутылкой взглядом.

Когда в дверь позвонили, он даже не вздрогнул. Он уже не верил. Никто не мог бы теперь прийти вот так, будто последние трое суток, прицельным огнем выбившие из дома жизнь и смех, обыденные приходы и уходы кто-то вдруг взял и отменил.

Звонили настырно. Досчитаю до двадцати, вяло подумал Вовка, тогда открою. Он был уверен, что ни один нормальный человек не станет ни с того ни с сего звонить незвано в чужую дверь двадцать раз.

На двадцать третьем звонке он медленно и натужно, точно старик с просоленными насквозь суставами, поднялся и пошаркал к двери. Идиот снаружи ритмично, спокойно сигналил, точно развлекался, и его вообще не интересовало, откроют ему или нет, есть кто-то живой за дверью или там безлюдье. Звонок, пауза, звонок, пауза… Стервец, наверное, даже на часы смотрел, отсчитывал равное количество секунд. А может, у него просто чувство времени такое. Хронометр в печенке. Спущу с лестницы, на пробу подумал Вовка и не ощутил никакого азарта. Не спущу, понял он.

Он открыл дверь молча. На лестничной площадке напряженно стояла Сима.

– Я так и чувствовала, что ты дома, – сказала она. – Здравствуй.

С ее куртки помаленьку еще лилось, и на лестничной площадке темным кольцом вился вокруг нее причудливый узор водяных клякс. На выбившихся из-под капюшона жестких черных прядях искрились капли. И нос влажно блестел. Обеими руками она держала раздутую, тяжелую сумку.

Некоторое время он отчужденно смотрел на нее, будто не узнавая, и собирался с мыслями. Не собрался.

– Ты почему такая мокрая? – спросил он.

– Дождь, – объяснила она виновато.

– А зонтик?

– Ненавижу, – сказала она.