Се, творю

Девять часов подруга первопроходца томилась в той же фиксирующей клетке, регулярно кормимая и поимая Вовкой; она не испытывала никаких физических неудобств, кроме, разумеется, практически полной неподвижности – но еще и скуки, и отлучения от дома, где муж, для разнообразия оставленный экспериментаторами на сей раз в покое, без бдительного женского ока, конечно же, невесть чем занимался и мог натворить страшно сказать каких глупостей. На протяжении почти всего этого времени сам Журанков, как это бывало достаточно часто, пропадал там, где, по общему мнению, шла основная, по-настоящему важная работа – там чертили чертежники, там монтировали монтажники, там рассчитывали и моделировали конструкторы; там готовили многострадальный проект орбитального самолета – пусть уже и без надежды реализовать его самим, но с постоянно подпитываемой руководством надеждой по сходной цене передать его, когда придет пора, Космическому агентству. В лабораторном зале Вовка в очередной раз остался один – впервые так надолго. Поначалу он вообще напоминал себе здесь дрессированного шимпанзе – кнопки нажимать, загружать программы… Постепенно он осваивался, обучался, учился понимать и соображать (отец, конечно, срывался объяснять и помогать по первой же просьбе), и вот теперь, время от времени поднося яства и напитки уныло млеющей в фиксаторе миниатюрной пушистой даме, он занимался тем, что пытался опыта ради просчитать параметры вспышки перехода в пункт командования воздушно-космической обороны Америки – штаб-квартиру НОРАД в глубине горы Шайенн. В принципе, это было не более сложно, чем сделать расчеты на перенос мыша поближе к сыру.

Когда Журанков вернулся, Вовка был уже близок к победе и в душе своей даже слегка обиделся на отца за то, что тот не задержался еще хотя бы на полчаса. Тогда Вовка смог бы показать ему результат и спросить, много ли напортачил и если да, то в чем именно. Но виду он не подал, а молча сохранил итоги до лучших дней; ясно было, что они не за горами. Эксперименты шли один за другим.

– Ну, что наша бедняжка? – первым делом спросил отец.

– Скучает, – ответил Вовка голосом артиста Дмитриева из «Приключений принца Флоризеля».

– Отлично, – плотоядно, как матерый садист, отозвался Журанков и вплотную подошел к заключенной в недра нуль-кабины мышке. Мышь, завидев человека поблизости, принялась всячески демонстрировать, что ей тут вконец осточертело и пора бы рослым самодурам и совесть знать.

– Кормил-поил нормально?

– А что, по лужице и кучке не видно? – спросил Вовка.

Журанков засмеялся.

– Пожалуй, видно. Тогда будем считать, что на данный момент ее потребности – чисто духовного порядка.

Писк из фиксатора недвусмысленно дал ему понять, что мышь, в отличие от людей, не дура и резкой границы между материальным и духовным не проводит. Несколько мгновений Журанков нежно смотрел, как она бьется, а потом отступил на два шага и произнес обыденно:

– Ну, чего? Ты готов? Старт…

Лазеры едва уловимо плеснули тусклым светом. Супруги воссоединились.

Журанков и Вовка торопливо сбежались у их обители. Надо было видеть, как после первого потрясения два маленьких симпатичных зверька бросились один к другому – что называется, друг другу на шею. Их нежности можно было позавидовать. Вырвавшаяся из заключения мышка просто цвела. Конечно, для нее оставалось непонятным, каким именно образом ей удалось вырваться, но она и не собиралась ломать над этим голову: от верзил можно ожидать любого фокуса и разбираться с их выходками – только зря время терять. Гораздо больше ее занимало и радовало то, что даже при столь внезапном возвращении из командировки ни в чем предосудительном мужа уличить ей не довелось. И, стало быть, помимо того, что она и сама соскучилась, он явно заслуживал награды.

Журанков и Вовка стояли рядом, наблюдали, как их мышки обнюхиваются и милуются, улыбались и думали об одном и том же. О том, что не сегодня-завтра кому-то из них двоих предстоит встать под луч. И Вовка сильно подозревал, что первой пробы отец ему не уступит.

6

Только полный обормот, думала она, мог сморозить такую глупость: все счастливые семьи счастливы одинаково, а вот несчастные несчастны по-разному. Да нет, обормот – мягко сказано; тут бы выразиться крепче. Ведь какую мерзость, получается, человек носил в себе. На самом-то деле наоборот, все несчастные несчастны одинаково: пьянка, бабы, мания величия или комплекс неполноценности. Вот и все разнообразие. Причем что мания, что комплекс вымещаются на самых близких совершенно одинаковыми безудержными требованиями, бесконечными обвинениями и бесцеремонными скандалами. Ах, ты на коленях стоять не хочешь передо мной? Значит, никакого ко мне уважения у тебя нет, никакого сострадания к моей тяжкой многотрудной судьбе? Гнусная эгоистичная тварь!