Сеансы одновременного чтения

Перед самым заходом солнца он снова поднялся по внешней лестнице на террасу, уселся в кресло из кованого железа и взялся за еще одно описание окрестностей. Будь он художником, он бы, конечно, воспользовался для этого пастельными мелками, а так ему просто пришлось выбирать самые мягкие слова, такие, которыми можно заполнить и выровнять любую трещину, любую неровность. Так он сидел, делая записи и время от времени проводя по строкам подушечкой правого указательного пальца, чтобы еще больше смягчить изображенные графитом буквы, как вдруг почувствовал хорошо знакомый, нежный аромат, а потом услышал ее голос. Это была Елена.

— Трудитесь?! — она стояла прямо перед ним в своем льняном дорожном платье с английским словарем под мышкой.

— Пишу, — ответил он.

— И при этом кое-что вымарываете?! — язвительно добавила она. — В музыкальном салоне больше нет арфы, по шкафам и комодам разложены чужие вещи. Старая дама вне себя. Как вы могли так поступить с ней?! Почему? И ради кого? Это так… так жестоко, у нее и без того почти не осталось воспоминаний, а вы…

— Простите, позвольте мне объяснить… — начал было он.

— Нет необходимости. Теперь ясно, что вы притворялись. Вы тоже один из них. Один из тех, кто рано или поздно перестает отражаться в глазах, — презрительно прервала его она.

— Вы ошибаетесь! Умоляю, дайте мне сказать. Вот, здесь все переписано, переписано так, как я понял, старался и смог. Прочитайте, — умоляющим голосом проговорил он, кладя тетрадь на столик из кованого железа.

— Это меня не интересует! Совершенно не интересует… — она крепко зажмурилась. — Я не желаю больше иметь ничего общего с этим лживым языком! Ничего! Тошнит от всего этого…

— Хотя бы начните! Всего несколько фраз… — охрипшим голосом просил Адам Лозанич.

— Life, lift, ligament, light, like, lilt, lily, limb[43]… — она, по-прежнему зажмурившись, упрямо твердила заученный наизусть урок английского.

— Хотя бы одну фразу… — заклинал ее молодой человек.

— Pace, pachyderm, pacific, pack, pact, pad, paddle, paddock, paddy, padlock, page[44]… — она не хотела его слышать.

— Слово, одно только слово… — почти сдался он, сломленный.

— Pageant, pail, pain, paint, pair[45]… — продолжала девушка еще некоторое время, уже с меньшей убедительностью, но, услышав в ответ только молчание, немного приоткрыла глаза.

Адам молчал. Ему больше нечего было сказать. Все зависело от нее, Елены.

Она наклонилась над столом. Недоверчиво. Откуда-то налетел ветер. Восточный. Зашелестел страницами. И вдруг резко прекратился — как раз в тот момент, когда книга оказалась открытой в том месте, где прошлой ночью старая дама, добрая Наталия Димитриевич, с болью говорила своей компаньонке: «А зачем вы тогда так держитесь… Не избегайте его… Он такой человек, на взгляд которого можно положиться… Детка, это не так уж мало… Это всё… Это любовь… Елена, если ему удалось увидеть вас здесь, то как же он будет смотреть на вас там…» Именно эти слова и прочла девушка. И подняла на него изменившийся взгляд.

— А что касается арфы… — листал он страницы. — Она где-то здесь…

Склонившись вместе, совсем близко, один возле другого, ближе, чем позволяет любая телесная близость, Елена и Адам одновременно читали все, что он записал о музыкальном салоне и стройном инструменте, об окнах и виртуозе-ветре…

— Не совсем так, как у Анастаса Браницы… Я выделил самое важное… Вот, стулья забыл… — извинился он, когда оказалось, что им негде сесть.

— Не важно… — она опустилась прямо на пол.

— Видите это переплетение… Может быть, я не вполне точно сумел описать все тона… — присоединился он к ней.

— Простите… — произнесла она как могла тихо и прислонилась головой к его плечу.

Адам Лозанич не решился что бы то ни было добавить, чтобы не нарушить гармонию, о которой он столько мечтал.

Эпилог

О том, как что-то

— закончилось

и как что-то другое

— началось.

69

Наталия Димитриевич умерла во вторник утром на террасе дома Анастаса Браницы. Она не могла больше вспомнить ни единого слова, около четверти часа она молчала, не отводя взгляда от линии горизонта, кажущегося местом соединения земли и неба. А потом перестала ждать, но пейзаж еще некоторое время отражался в ее открытых спокойно-зеленых глазах…

Это случилось в то утро, когда Сретен Покимица, собрав букет поздних трагически красных полураспустившихся роз, намеревался признаться ей, кто он такой на самом деле, намеревался просить ее о прощении, сказать ей, что все, что он делал, он делал с самыми лучшими намерениями, из любви, ради нее. Вместо этого он смог только протянуть руку и закрыть глаза Наталии, укрыв все, что в них отражалось: французский парк, очертания расходящихся дорожек, кроны столетних дубов, далекую стаю птиц, всю окрестность и свое собственное печальное лицо, самого себя. Потом он сошел вниз, к клумбам, покаянно опустился на колени и занялся цветочной рассадой…