Secretum

– Я отвечаю: господин, если мое произведение кажется вам не в меру длинным, прочтите только половину; если вы считаете его слишком коротким, напишите продолжение; если оно чересчур простое, утешьтесь, говоря себе, что вам не составило особого труда его понять, если же оно непонятно, делайте пометки на полях; если его предмет и стиль слишком приземленные, тем лучше, потому что, потерпев крах, такой опус пострадает гораздо меньше, чем если бы он упал с большой высоты.

Аббат завершил свою сентенцию, выплюнув сливовую косточку с таким пылом, будто это было перо одного из критиков. Я подивился его мудрости: «У аббата Мелани, – подумал я, – всегда можно чему-то научиться».

– Я никогда не читал ваших трудов, синьор Атто, но с уверенностью должен сказать, что если и можно что-то утверждать по их поводу, то в худшем случае только то, что они слишком ученые, – польстил я ему.

– Не беспокойся, – без тени стеснения сказал аббат, жуя новую сливу, – то, что труды слишком ученые, не станет утверждать, пожалуй, никто, поскольку это было бы уже похвалой, а природа этих воронов слишком враждебна похвале, посему хвалить они не станут даже по ошибке. В лучшем случае скажут: «Этот человек использовал чужие труды». Честно говоря, они правы. Однако же я пользовался их трудами весьма скромно, всегда упоминая авторов и воздавая им хвалу достойным образом. Вот почему я считаю непростительным тот факт, что Аристотель многое взял из работ Гиппократа, не сославшись на него ни единого раза.

– С вашего позволения, – скромно обронил я, обуреваемый, однако, желанием показать Атто, что я уже давно не тот невежественный домашний слуга, каким был когда-то, а человек, успевший усвоить многие знания, – этим критиканам надлежит ответить так, как ответил святой Иероним своим клеветникам в предисловии к «Евангелию от Матфея» и в Четвертой книге Иеремии. Он извинился за то, что при составлении своих книг пользовался работами Оригена, пояснив, что заслуживает не порицания, а похвалы, поскольку так поступали все античные авторы. И если использование трудов других авторов считать кражей, то что же тогда говорить о Эниусе, Цецилии, Платоне, Цицероне и Вергилии? И что же тогда сказать про Иллариона, который заимствовал для своих книг восемь тысяч стихов из восточной поэзии?

Аббат улыбнулся, глядя на меня со смесью удивления и восхищения, почти по-отечески гордясь моей речью, затем нагнулся к фонтану, чтобы утолить жажду.

– И если об этом поразмыслить, – продолжил я, распираемый тщеславием, – в вашем обращении к склочному читателю даже нет необходимости, поскольку существует одна очень старая пословица, гласящая: нет для достойного мужа большего несчастья, чем похвала, произнесенная плохими людьми, и большей чести, чем их ненависть и упреки.

– О, я высоко ценю поправку, от всей души, – поспешил уточнить аббат, любуясь вишневым деревом, росшим недалеко от нас. – Но я смертельно ненавижу клевету. Когда мне говорят о моих ошибках, я, будучи философом, делаю критика своим учителем и, как христианин, вижу в нем своего брата, потому что он исполняет долг милосердия ко мне. Но помни всегда, сын мой, не стоит терпеть тех невежд, которые, едва сумев прочесть чьи-то произведения, бегло просмотрев их названия и рисунки, сразу же морщат свой кривой нос и дают им презрительные названия, какие только позволяет им их дремучая тупость. И если такой человек с грехом пополам умеет писать, в его рукописях нет ничего, кроме хулы в одном месте и порицания – в другом. И это заходит так далеко, – заключил он, смеясь, – что хочется спросить такого человека: какой правитель дал ему привилегию всеобщей цензуры? Извини, пожалуйста, ты не мог бы сорвать для меня вон те вишни наверху?

– Вы совершенно правы, – ответил я, восхищаясь острым умом аббата, и начал карабкаться на дерево. – Несомненно, полезно обсуждать спорные вопросы, чтобы найти истину, но лучше делать это со скромностью, которую приобретает человек, знающий философию и христианское учение.

– Без всякого сомнения, деликатные и умеренные исправления – дело святое, – добавил, воодушевившись, Атто, – и ни один литератор, каким бы великим он ни был, не должен от них отказываться, ибо не существует человека настолько совершенного, чтобы не быть обманутым своим собственным знанием. Евангелисты, апостолы, пророки и святые отцы писали, руководствуясь Божьим вдохновением, поэтому они писали правду; но те, кто взял в руки перо после них, все допускают ошибки – одни больше, другие меньше. Все же истинна пословица: тому, кто бьет больного, вместо того чтобы лечить его, лучше подрядиться работать палачом, чем лекарем.

Я уже приготовился дать ответ, слезая с дерева, дабы сделать свой ход в этом странном риторическом диспуте, начатом нами во фруктовом саду, когда Атто остановил меня: