Седая нить

Потому и съедены были —
принесённые для пропитания добрым волшебником Зверевым:
две буханки чёрного хлеба,
две буханки белого хлеба,
один килограмм грудинки,
один килограмм корейки,
один килограмм ветчины,
один килограмм колбасы «Докторской»,
один килограмм колбасы «Краковской»,
один килограмм сыра «Голландского»,
один килограмм сыра «Рокфор»,
один плавленый сырок «Дружба»,
четыре баночки шпротов,
четыре баночки сайры в масле,
четыре баночки кильки в томате,
две баночки майонеза,
две баночки горчицы,
две баночки хрена,
две пачки сливочного масла, —
и с превеликой охотою выпиты были —
одна пачка индийского чая со слоном,
одна пачка чая цейлонского,
одна пачка чая краснодарского,
одна пачка чая грузинского,
одна пачка молотого кофе,
одна пачка какао, —
и – продолжаю – съедены были —
один килограмм сахара,
одна пачка соли,
одна пачка печенья,
один большой тульский пряник,
один бублик,
одна баранка,
один сухарик,
одна шоколадка,
одна карамелька,
один леденец на палочке,
два апельсина,
два мандарина,
четыре лимона,
три яблока.

Немало. Но и немного. Поскольку гостей – предостаточно, чтобы от всех запасов не осталось, увы, ничего. Принимать в те годы гостей – значит, всё выставлять на стол. И при этом знать: всё съедят. Ну а выпьют – само собою. Тем не менее, каждый из нас для гостей не жалел ничего никогда. Скупердяев не было. Уж такая была традиция, Привечали гостей – от души. А душа была – широка. По-московски. И по-российски. Дом есть дом. Для друзей – он открыт. И душа для друзей – открыта. Пусть за окнами ветер гудит. Дом – приют. Отрада. Защита.)

И – по домам разошлись.

– До свидания! – пробурчал, уяснив, что выпивки нет уже и надеяться на продолжение не приходится, Ерофеев.

– До свидания! – помахал нам рукой из прихожей, сутулясь и шагая к открытой двери, чтобы в осень уйти, Леонард.

– Ну, пока! – улыбнулся нам, по привычке щурясь и нос, нависающий мягким клювом, погружая в усы, Сапгир.

– Я надеюсь, ещё увидимся, и не раз. Было всё очень здорово! – напоследок сверкнув очками, отчеканил, прощаясь, Холин.

– Гениально! – сказал Губанов. – Наконец-то мы пообщались, как во время СМОГа. Володя, до свиданья! Привет, Сергей!

– От души спасибо, ребята! Приходите ко мне в мастерскую. Там работы мои посмотрим. Ну и выпьем, – сказал Беленок.

– Рад был встретиться. Всё ништяк! – просветлённо промолвил Пятницкий. – До свидания! Пир был славным. То-то вспомнится он всем нам!..

Никого из гостей недавних в опустевшей квартире не было.

Все ушли. Один за другим. В темень. В ночь. В ненастье. Что делать!..

(И тогда различил я въявь голоса друзей – тех, троих, тех, которых мне, признаюсь, на пиру нашем так не хватало.

– Не грусти! – сказал Ворошилов. – Я когда-нибудь выйду на волю. Мы продолжим наши беседы. Я обязан сейчас победить.

– Ничего! – по-детски сказал сквозь бездонную осень Яковлев. – Мы увидимся скоро, я знаю. Приезжай как-нибудь ко мне.

– Всё в порядке! – сказал Величанский. – Хорошо, что ты помнишь меня. Мы с тобой непременно встретимся. Позвони мне. Я жду. Ну, будь!..

Еле слышный вздох просквозил по листве окрестной – и стихнул. Еле видный свет промелькнул в черноте за влажным окном.)

* * *

Нам с Довлатовым оставалось молчаливо глядеть на остатки небывалой недавней роскоши, а вернее, на то, чего не было, – и действительно, больше не было ни питья, ни еды, – ничего.

И Зверев, проспавший весь день на полу, на своей газете, вдруг вскочил с восклицаньем:

– Бодрит!..

Увидел, что всё уже выпито.

Кивнул головой понимающе.

Достал из-за пазухи спрятанную, целёхонькую чекушку водки. Разлил – всем поровну – на троих. Выпил с нами. Стал, как огурчик, бодрым, крепким, оптимистичным.

И сказал отоспавшийся Зверев:

– Ну, ребята, всё. Отдохнул. Еду. В путь! Мне пора к реалистам!..

И, рванувшись вперёд, к прихожей, хлопнул дверью квартиры, пронёсся вниз по лестнице вихрем стремительным, грохнул дверью подъезда, затопал по дорожке, прошёл по лужам, по набрякшим опавшим листьям, под дождём, сквозь ветер, сквозь темень, сквозь пространство, сквозь время, – и там растворился где-то вдали…