Седая весна

— Эх, Марфа! С тобой куда как дольше. А толку? Ведь не любя, словно цепями прикованные живем. Как две собаки. Вот вырастут дети, порвется цепь. Ничто не станет держать нас друг возле друга. Одного будет жаль обоим — ушедшей жизни. Это не вернем ни ты, ни я. И главное, обидно, что жили без любви. Такое упустили оба, — вздохнул на стоне.

— Эх, Фомушка! Про себя сказываешь. Я — ни при чем! Я люблю тебя! Каб не то, не родила б от тебя троих. Родят бабы лишь любимым. И бьют от ревности, и жалеют, и держутся. Ить я давно знала про бабу у тебя! Сколь раз вертался ты в ее носках? Не помнишь? В ажурных и шелковых, вязаных и капроновых! Я все молчала. Даже когда ты вертался пьяным и вытирал себе лицо и руки не носовым платком, какой брал, а ее лификом, я и тогда стерпела. А ить прощать и простить можно только тому, кого шибко любишь. Я знала, что промеж нами баба завелась. Но ты скрывал, молчал. А на губах привозил ее краску и духи. Сказывай, Фома! Разве ты простил бы мне такое? Конечно, нет! Давно бы выкинул с дому, не подпустил бы к детям, не лег бы в постель, боясь заразы. А разве я не могла бы так же? Да только то и держало это — единое, что нет для меня в свете никого краше тебя! Спробуй ты при той бабе вытереть лицо моим лификом или завалиться в моих носках. Она ж высмеет. А я, даже когда дети замечали, выгораживала тебя. Кабы не дорог, не терпела б. Оттого жалеть мне не о чем. Сказываешь, та Людка понимает, она теплей и ласковей, чем я. Лукавишь, Фома! Ты ее познал в постели. А жисть — не кровать. Я троих наших подняла на ноги. Много ли хлопотов знал с детями?

Было, месяцами их не видел. А ить болели и озорничали. Хведя чуть не посклизнулся. Схлестнулся с девками спозаранок. Едва оторвала от них.

«Моя натура!» — подумал Фома.

— Варька краситься стала! Бесстыдные одежи затребовала. Фекла — на посиделки запросилась, где все кривляются и с музыкой скачут друг на дружку, как козлы. Я ее оттуда за косу вынула и выдрала дома. Нынче все учатся. Твой Хведя на зубного врача пошел, Варька — медсестра, Хвекла — в детском саде будет воспитателем. Ты и не знаешь, сколь их наука вытянула от семьи. Я уже с сил выбилась. На тебя не валю. Все жалко. Мои родители померли, ты даже хоронить не поехал. А я твоей маманьке каждый месяц посылки да деньги шлю, каб не бедовала.

— Она ж с сестрой! И пенсию получает.

— Что с пензии? На нее не прохарчиться. А уж про одежу да обувку вообще молчу. Ну и у сеструхи получка — смех единый. Оттого всяк раз помогаю, каб не пропали бабы. Себе ничего не прошу. Нету у меня ажурных и капроновых носков. Твои зашиваю, штопаю, Хведины — сама донашиваю. Меня в дому не видно. И в старом халате хороша. Без духов. Хватает забот и дыр без их, — хлюпнула баба носом, продолжила: — Нынче картохи продали поболе и Варьке одежку купили на зиму. С молока — Хведе куртку, Хвекле — сапоги. Все надо. Растут дети.

— А тебе что купили? — вспомнил Фома.

— Ничего не надоть. Обойдусь в чем есть. Вон в доме ремонт поделаем. Обои куплять придется. Энти, гля, слиняли вовсе. Полы облезлые, краска понадобится. А и на окна — тож. И первое нынче — тебе обувка. Сапоги вконец сдырявились. Надоть ботинки теплые, каб не промокали. И рукавицы, шапку, чтоб не промерзал. Но это не твоя забота. Делюсь вот. Но сама выкручусь. Нынче нам легше станет. Молоко у нас соседи будут брать. Не надоть на рынок возить, стоять там, терять время.

Фома вздрогнул при упоминании о рынке. Жена при желании могла много раз приметить его трактор и нагрянуть к Людке.

«Голову скрутила бы, как цыпленку!» — похолодел Фома.

— А и не трясись! — усмехнулась Марфа.

— Мне бабы, что в молошном ряду стоят, уж все ухи прозудели твоей кралей! Показывали ее! Она деньги с меня брала за место на базаре. Все подговаривали лохмы ей выщипать и морду побить. Показывали, где она живет. Да я не стала ее подпаливать. И колотить в ней некого. Шпилька, лучинка — не баба. Я ж пальцем задавила б ее! Да ни к чему! Ее не станет, десятком новых обрастешь. Вот и жду, когда перебесисся. Одно болит. Я с тобой — единым, сколь годов живу. У твоей меньше трех не бывает. У ей мужиков боле, чем в бочке огурцов, перебывало. И колотят её всякий день то мужики, то бабы. За блядство. И ты там отмечен. Была б путняя, не хуже меня, не серчала б я. Тут же, ну, чисто барбоска крашеная. Сказываешь, примет она тебя хочь в телогрейке? Хрен там! На ночь троих имеет. Ты — один с их. Любимых не поют. Их кормят, любят и берегут.

Фомка молчал. Ему было стыдно. Он чувствовал себя как когда-то давным-давно в детстве. Сколько лет ему было? Да кто ж знает, но в школу еще не ходил. Вот и влез он вместе с мальчишками в сад к печнику Тихону. Ох, и красивые яблоки удались в его саду, сладкие да сочные. Вот и решили пацаны оборвать их, зная, что печник лишь по потемкам домой возвращается.

Залезли на яблоню, ладно, отъелись до отвала, еще и в майки набрали про запас. Самых лучших. Это не важно, что в своем саду яблок прорва. И не хуже, чем у Тихона, уродились. Ворованные всегда вкуснее кажутся.