Седина в голову

– Нет! Моя свобода чужой волей повязана. В данном случае – редактором. Заставляет писать всякую муру – про доярку, которая три тысячи килограммов молока от коровы надоила, про хлеб и навоз, про станочников-ударников и так далее.

– А про что надо писать?

– Людей надо будоражить, от сонного царства будить.

– Вот и будите… Вам и карты в руки…

– Да нет у меня свободы. А была бы – я бы призвал их к забастовкам, к митингам, к возмущению.

– Может быть, в вас обида за отца живёт?

– Сказать откровенно – да, живёт! Но не только за него. И за себя тоже! Почему я вот болею, а другие – как кряжи лесные, а?

«Эх, братец, – подумал про себя Михаил Петрович. – Этот вопросец я бы и сам подбросил, только кто на него ответит?» А вслух сказал:

– Знаете что, Альберт Александрович, пойдёмте гулять. Нам врач советует. А насчёт митингов – знаете, что я вам скажу? Никогда слово дело не заменит. Сейчас и так много митингуют, а толку что? В магазинах пусто…

Альберт Александрович замолк, начал натягивать пижаму, а Коробейников подумал: «Эх, журналист, наивная душа, да знал бы ты наши деревенские проблемы? Там всё на такой тоненькой ниточке держится – дёрнешь ненароком – и всё полетит в пропасть. Там и так работать некому, а забастовку эту доярки в ладоши будут приветствовать, так им обрыдло всё – тяжкий труд, ранние подъёмы, неустроенность быта».

На улице стояла тишь, после дождя солнце словно навёрстывало упущенное, пригревало ласково, и они зашагали по дорожкам вокруг больницы. Какой-то догадливый человек проложил их подальше от корпуса, среди сосен, и создавалось впечатление, что бредёшь по лесу.

Они сделали два круга, и Альберт Александрович поднял руки вверх, дескать, сдаюсь! Ему и в самом деле тяжело дались эти круги, в груди возник какой-то возбуждённый хрип, и он блаженно вытянул ноги на скамейке около здания, подставив лицо солнцу.

Коробейникову сидеть не хотелось, наоборот, сейчас, когда немного улеглись боли, обуяла его жажда деятельности. В нём словно разгорался маленький костёр движения, и он хотел сделать ещё несколько кругов, как его окликнули:

– Михаил Петрович, подождите!

Женщина, розовощёкая, с пушистыми волосами, с весёлыми голубыми глазами, в которых, кажется, купаются облака, глядела на Коробейникова с улыбкой.

– Забыли, Михаил Петрович?

Стало неудобно, впрочем губы Коробейникова тронула лёгкая, едва приметная улыбка, извините, мол, не признал, а женщина, стоящая сейчас перед ним в белом халате, не дожидаясь ответа, сказала:

– Вот вы какие кавалеры, даже дам своих не помните.

Далёкое прошлое, безмятежное и радостное, воскресилось в памяти:

– Мичуринск, Нина?

– Да, да, Мичуринск, и я точно, Нина, – засмеялась она легко и весело.

И в памяти Коробейникова мгновенно прояснилось всё: и выпускной бал в педагогическом институте, и радостная Надежда, и эта хохотушка Нина, которая всё звала и звала танцевать Михаила Петровича, а тот вздыхал, хмурился – неудобно было покидать жену. Наконец Надежда не выдержала и сама подтолкнула его:

– Да потанцуй ты с девушкой, увалень этакий!

Словно повинуясь этому приказу, он медленно пошёл в центр зала, то и дело оглядываясь на Надежду, и нехотя начал танцевать. Нина показалась ему молоденькой, совсем юной, безмятежной, как школьница, но когда сказала ему, что он танцует лучше её мужа, он удивлённо взглянул на неё: у этой девочки ещё и муж есть!

Они закружились в вальсе, и потихоньку скованность в движениях ушла, а наоборот, вселилось веселье, блаженное состояние: музыка только вызывала ощущение лёгкости, безудержного молодечества, и он начал напропалую говорить Нине, как прекрасно она танцует, словно плавная пушинка, маковое зёрнышко. И вообще, таких красивых женщин мало на свете, и он искренне завидует её мужу.

Конечно, он лукавил немного, в такой день грешно не солгать, не сделать человеку приятное, тем более Нина глядела на него радостными глазами, спрашивала:

– Вы правду говорите?

– Святой истинный крест, как клялись старые моряки.

– А вы что, моряк?

– Видит бог, что не вру. Пришлось побултыхаться в море.

– Воевали, да?

– Да, пришлось…

Этот диалог, лёгкий и беспечный для Коробейникова, кажется, заставил Нину вздрогнуть. Она умоляюще смотрела на него, словно ждала продолжения разговора, но какой разговор в танцах. Они закончили танец, и он вернулся к Надежде с твёрдым решением больше не танцевать. Но объявили «белый танец», и Нина легко, как бабочка, подпорхнула к ним, спросила у Надежды:

– Не возражаешь, Наденька?

– Нет, нет, – весело махнула рукой жена, и Нина взяла за руку Михаила Петровича. По-прежнему призывно гремела музыка, горели радостным блеском глаза у Нины, и Коробейников каким-то шестым чувством понял, что он нравится Нине, хотя внутренний голос шептал ему – подальше, подальше надо от этой женщины, иначе чем чёрт не шутит!