Седина в голову

– Да-а, – смущённо протянула Нина, – вам так легко рассуждать – у вас сыновья.

– Теперь уже один…

– Как один?

Пришлось рассказать о горестной судьбине Серёжки, и Нина долго молчала, разглядывая Коробейникова с мучительным выражением лица. Наконец, она сказала:

– Молодость должна искать, это их не губит…

Что ж Нине нечего было возразить, она права, молодость – это прежде всего путь к обретению собственной дороги и счастья, она требует способности выбрать верный путь, сохранить ему верность. Серёжке это удалось, хоть и дорогой, неоплатной ценой. Но как это больно, пронзительно больно для него, его отца! Словно острая игла вошла в сердце со смертью сына. Вот и сейчас он постарался унять эту боль, увести разговор в сторону, потому что тот, кто прошёл через это испытание, пережил эту трагедию, стремится уйти от жалости к себе, от чужого сочувствия несчастью.

Но Нина не стала больше говорить о грустном, она заговорила о своём желании в конце жизни приобрести домик в деревне, чтоб остаток жизни прожить там, среди раздолья и аромата полей, чистого воздуха и птичьего пенья.

– Жизнь в деревне трудная, – вздохнул Коробейников.

– А я не боюсь трудностей, – немного с вызовом ответила Нина.

Надо было на этой весёлой, оптимистической ноте закончить разговор, но Нина спросила:

– Когда Наталья Сергеевна обещает вас выписать?

– Через пару недель.

– Долго ещё…

Коробейникову и самому уже изрядно надоело, каждый вечер глаза обвалакивало тоской, делался каким-то угрюмым и обиженным и только утренние звонки Нине вроде разгоняли эту смрадную, изматывающую душу, мороку, наполняли смыслом все его пребывания здесь, в больнице, где противно пахнет лекарствами, да ещё нещадно хочется курить. Он всё-таки держал слово перед Николаем, с завистью глядел на тех больных, кто, выбравшись на улицу, блаженно закуривал, сосал пожелтевший от никотина кончик сигареты, и это ещё больше раздражало.

– Долго, – ответил он сейчас Нине, – в больнице время вроде кто на верёвке тянет.

– Ничего, – философски протянула Нина – всё имеет и начало, и конец… Вот закончите лечение и ко мне в гости заедете. Посмотрите на моё житьё-бытьё…

В какую-то горячую воду погрузили последние слова Нины, сердце словно захлебнулось теплотой, застучало гулко, как в пустоте, и он благодарно закивал головой. Тонкий луч приятной радости засветился внутри, наполнил мучительно-сладкой надеждой.

Он уходил из кабинета Нины с побледневшим, немного растерянным лицом – как понимать её слова? Как простую вежливость, своего рода человеческое уважение, не больше или надежду на доверие, единение и дружбу? В мыслях Михаила Петровича, пожалуй, первый раз после смерти Надежды появилось что-то щемящее, жило в нём, копошило мозги, воспламенялось страстью. Ему первый раз стало жалко себя за свой неустроенный, по-мужицки расхристанный быт, за холод и беспомощность в его доме, за отсутствие уюта и спокойствия.

Он вспомнил, как тяжело давалось ему без Надежды воспитание детей, их капризы, мелкие и крупные обиды. Особенно трудно было с девятилетним Петькой, который иногда просыпался среди ночи, упрямо, истошно звал: «Мама, мама!» И тогда он быстро, словно мяч, вскакивал с постели, дышал сорвано, а внутри начинался обжигающий колотун, словно он окунулся в стылую обледеневшую прорубь. Иногда Петька капризничал по утрам, не хотел идти в школу, и им с Серёжкой требовалось огромное терпенье уговорить его, упросить, умолить – всё, что угодно, только бы Петька согнал со своего лица застывшую окаменелость, встал, непослушными ногами сделал несколько шажков к двери.

У Петьки обиды и горечь рассеивались быстро, это Коробейников хорошо знал, но всё равно ему иногда казалось, что наступает последний предел его терпенью, и он должен выхватить ремень из брюк, опоясать капризного мальчишку, чтоб не лишался рассудка, не дуроломил и не упрямился. Должен же понимать Петька, как тяжело им без матери. Но внутренний голос разума всякий раз подсказывал, что не надо применять силу, это только вызовет большую неприязнь и раздражение сына, отрешённость и отчуждение, и он делался мягче, нежнее, старался вкладывать в слова лёгкость и приветливость. Может быть, поэтому обходились ребята без женской ласки и, в тоже время, не выросли корявыми дичками, изгоями, злыми и раздражительными, как нередко бывает в семьях, где нет женщины, где не хватает её теплоты и сердечности.

Уже в палате вспомнил Михаил Петрович, как настоятельно советовали ему друзья жениться, подобрать женщину, которая бы взвалила на себя домашние тяготы и заботы, воспитание детей, заботу о их быте. Но в сердце не находилось места, куда бы можно было впустить чужого человека, ему казалось, что всё оно без остатка заполнено только Надеждой, и он говорил раздражённо друзьям: «Нет!»