Седьмая функция языка

Ланг: «Не любит спешки, делает все размеренно, как по нотам. На трибуне подбирает тональность, распевается, приспосабливается к аудитории. В телевизоре это невозможно».

Моати: «Телевизор ради него не изменят».

Аттали: «Во всяком случае, не в нынешнем году. Вот когда придем к власти…»

Все: «…уволим Элькабаша![111]» (смех)

Ланг: «Хорошо бы он воспринимал телик как гигантский митинг. Пусть внушает себе, что за камерой стоит толпа».

Моати: «Но смотрите: красноречие на митинге – одно дело, а в студии получается куда хуже».

Аттали: «Он должен научиться говорить более коротко и ясно».

Моати: «Пусть учится. Готовится. Заставим его репетировать».

Фабиус: «Хм… чувствую, только этого ему не хватало».

28

Хамед не возвращался к себе уже дней пять, но теперь наконец решился: надо хоть посмотреть, не осталась ли где-нибудь чистая футболка, и вот, валясь с ног, он карабкается наверх – шесть с лишним этажей до каморки, где нельзя принять душ, потому что нет ванной, но можно хотя бы упасть на кровать и несколько часов отходить от физической и нервной усталости, от суетности мира и бытия, однако, поворачивая ключ в замке, он чувствует подозрительный люфт, понимает, что дверь вскрыли, осторожно толкает слегка поскрипывающую створку и по открывшейся картине догадывается: в комнате был шмон – кровать перетряхнули, ящики повыдергивали, плинтусы вдоль стен оторваны, его вещи разбросаны по паркетному полу, холодильник – настежь, на дверце – нетронутая бутылка «Банги»[112], зеркало над умывальником разбито вдребезги, банки с «Джини» и «Севен Ап» раскиданы по всем углам, журналы «Яхт мэгэзин», целая подборка, разорваны страница за страницей, как и история Франции в комиксах (издания о Французской революции и о Наполеоне, похоже, вообще исчезли), Пти Ларусс[113] и другие книги тоже перетрясли, кассеты с музыкой методично размотаны, а хай-файная установка частично развинчена.

Хамед скручивает обратно кассету «Supertramp», вставляет ее в гнездо и нажимает на «play» – проверить, работает ли. Затем падает на перевернутый матрас и засыпает с открытой дверью под первые аккорды «Logical Song», думая о том, что, когда он был юн, жизнь и ему казалась прекрасной, полной чудес и волшебства[114], но даже если теперь все сильно изменилось, его все еще греет мысль, что он тут все-таки ни при чем и взятки с него гладки.

29

Приличная очередь метров на десять образовалась перед входом в «Небоскреб», который охраняет суровый цербер, чернокожий и крепкий. Хамед замечает Саида и Слимана с каким-то шишковатым типом, который просит называть его Сержантом. Вместе они обходят очередь, здороваются с цербером по имени и говорят, что внутри их ждет Ролан… то есть нет, Мишель. Двери «Небоскреба» открываются. Внутри – странный пахучий букет, как будто смесь запахов конюшни, корицы с ванилью и рыболовного порта. Они встречают Жан-Поля Гуда[115], который оставляет в гардеробе ремень, и по нему сразу видно: он уже под кайфом. Саид наклоняется к Хамеду и говорит: мол, нет, дальше терпеть Жискара нельзя, факт, жизнь слишком дорогая, а ему нужна доза. Слиман замечает в баре молодого Боно Вокса[116]. На сцене группа играет готик-рэгги, композиция аморфная и банальная. Сержант беззаботно пританцовывает, абсолютно не попадая в ритм ударной установки, Боно следит за ним с мрачным интересом. Ив Муруси[117] дышит в пупок Грейс Джонс. Бразильские танцоры петляют среди посетителей в бойком ритме капоэйры. Один бывший министр, довольно важная птица при Четвертой республике, норовит прихватить за грудь молодую актрису, восходящую звезду. И, как всегда, не обходится без шествия парней и девиц, которые носят живых омаров на голове или пробуют выгуливать их на поводке: по какой-то непонятной причине омар стал самым модным животным Парижа в 1980 году.

У входа два аляповато одетых усача суют вышибале пятисотфранковую купюру, чтобы тот их впустил. Они оставляют в гардеробе зонты.

Саид спрашивает Хамеда, как насчет травки. Хамед жестом показывает: «спокуха» и скручивает косяк на низком столике в виде голой телки на четвереньках, как в баре «Молоко» в «Заводном апельсине». Рядом с Хамедом на угловом диване затягивается через мундштук Алис Сапритч[118] с царственной улыбкой и боа вокруг шеи (самый настоящий боа, – думает Хамед, но тотчас решает, что это очередное разводилово). Она наклоняется к ним и кричит: «Ну как, птенчики, кайфовая ночка?» Хамед улыбается, запаливая косяк, но Саид отвечает: «С чего вдруг?»