Седьмая печать

В храме в сей ненастный час царил полумрак: на высокие окошки тяжело навалилось чёрно-свинцовое небо. Оттого виднее были в пространстве собора зажжённые поминальные свечи.

Когда Надя чуть пообвыкла зрением, она увидела, что свет поминальных свечей маленькими искорками отражается в глазах Бертолетова. И она разглядела досаду у Бертолетова в глазах, с какой тот не мог справиться.

Бертолетов стряхнул у неё с плеч капельки воды:

— Заметила инвалидов у входа?.. Мы пробежали мимо. А тот, молодой... что без ног, так взглянул на меня... Должен признаться, мне стало стыдно — за то, что у меня есть ноги и что я позволяю себе пробегать мимо него. Бег мой был для него как злая насмешка. Не моя, конечно, насмешка — Судьбы. Ах, Надя! Я не должен был мимо него пробегать. Он потерял ноги на войне; он ведь и за нас сражался. Мне совестно...

Кроме трёх-четырёх коленопреклонённых старушек, в храме больше не было людей. Надя и Бертолетов остановились под куполом, почти под самым паникадилом, на том месте, с какого было хорошо видно «Тайную вечерю», написанную на торцовой стене одного из нефов.

Бертолетов держал её за руку. Повернувшись к Наде, очарованный прекрасным образом девичьей чистоты и непорочности, в котором её увидел, осторожно привлёк девушку к себе:

— Ты промокла. И, наверное, озябла?

— Нет, — шёпотом ответила она, подняв к нему лицо.

Её глаза в эту минуту были близко-близко, и они показались ему необыкновенно большими, а она — такой маленькой в бесконечном пространстве храма, такой тоненькой и хрупкой на фоне устремлённого ввысь огромного, полутёмного зева-нефа, она показалась ему такой слабой, такой нуждающейся в опоре, в защите, что он не удержался и обнял её, обнял впервые. И она его не оттолкнула.

Но он почувствовал, как тело её напряглось, как тонкий девичий стан будто обратился пружиной.

Бертолетов услышал запах её влажных волос, и голова у него пошла кругом. Он коснулся её волос губами. Потом губами же ощутил, что у неё мокрая щека. Он подумал, что мокрая от дождя, но увидел, что в глазах у неё навернулись слёзы, увидел, как слезинки соскальзывают с ресниц.

— Надя. Что ты?..

Она не ответила. А он и не ждал ответа, он нашёл губами её губы. И в движении её губ угадал:

— Давешние грёзы...

— Надя, о чём ты? — не понял Бертолетов. — Какие грёзы?..

Она опять не ответила на вопрос, но ответила на поцелуй.

Иного Бертолетов, кажется, и не желал.

...Так нежны были прикосновения его губ, так благородно-честны и надёжны руки, так заразительно-взволнованно вздымалась крепкая грудь. Наде хотелось этим губам довериться, на эти руки положиться, к этой груди прижаться и найти на ней покой. На долгие годы, навсегда. Душа её полнилась тихим ликованием. Сбылись, сбылись её давешние грёзы — когда, засыпая в усадьбе, в полудрёме она думала о нём, пыталась восстановить в памяти его лицо, и эти губы, пыталась представить, как надёжны эти руки, как крепка эта грудь, и ещё тогда как будто готовила себя к высокому чувству, к самому высокому из чувств... И уже рождались, кружили сейчас голову новые грёзы, о том, что вся жизнь впереди — бесконечная и прекрасная рядом с этим человеком; о том, что человек этот — красивый, сильный и умный — её судьба; о том, что подарено ей великое, редкое счастье — встретить в бесконечном мире, полном людей, своего человека, свою судьбу.

В этот миг разошлись над Питером тучи, и солнечный луч ворвался в пространство храма через окошко в стене нефа. И пал этот ярко-золотой луч как раз на Бертолетова и Надю, луч выхватил их из сумеречного полумрака, луч будто указал на них; он был и знамением и как бы обращением свыше.

Надя сразу ощутила плечами, как он горяч и силён... Нет, она поняла: луч был тёплый и бесплотный, это руки Бертолетова были горячи и сильны.

А Бертолетов, открыв глаза, увидел Надежду светлоликим ангелом с сердцем из самого прозрачного хрусталя, увидел её на фоне извечного вопроса: «Кто предаст Тебя, не я ли, Господи?», на фоне извечного ложного заверения: «Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя». Был смиренно-спокоен и грустен Иисус, глядящий каждому прямо в сердце: «Один из вас Меня предаст; а предавши Меня, предаст и замысел Мой, и Отца Моего, и себя самого; и все вы соблазнитесь о Мне; а один трижды соблазнится».

Бертолетов подумал, что не луч, явившийся в храме так внезапно и так радостно, для него знамение, а знамение для него — Надежда, появившаяся в его жизни совсем недавно, но уже наполнившая его жизнь неповторимым очарованием и неким очень древним смыслом, что, как будто, и есть любовь. Глаза её, обращённые к нему, были выше каменных пилонов, удерживающих гигантский купол, выше коринфских колонн, несущих своды, выше самого храма, этой столичной жемчужины, венчающей Невский проспект, ибо глаза её были для него сами Небеса. Бертолетов не мог бы уже, кажется, жить без них. Он целовал их, и Надя слышала: «Не предам... Не соблазнюсь...».