Седьмая стража

Они встали и подняли свои кубки, но почему-то медлили; оба ждали завершения. И оба понимали, что как бы ни была беспощадна истина, она должна быть явлена.

— Говорите, Алексей, — попросил хозяин, все с той же пустотой в груди, боясь опустить глаза.

— Помните, Вадим, слова Христа апостолу Петру перед своей казнью? — спросил Меньшенин. — Да, именно это: не успеет еще петух пропеть, как ты трижды отречешься от меня. У каждого прозревшего свой крест.

— И неизвестно, у кого тягостнее, — подхватил Одинцов возбужденно.

Он словно в один момент помолодел, стряхнул с себя ненужную мелочную суету; они продолжали стоять и не замечали этого. И Меньшенин, отзываясь на упорное ожидание в глазах посланного ему судьбой соратника и родственника, теперь до конца связанного с ним одной тайной и радостной порукой, сказал:

— Знаете, Вадим, еще до войны, лет в пятнадцать, я стал мучиться тайной женщины. Ну, вы понимаете, что это бред, распаленное воображение женского тела, с которым не знаешь, что делать. И вот тогда мне стал назойливо сниться один и тот же сон — я видел себя совершенно голым, на каком-то пустынном морском берегу, в горячих песках и скалах… море сильно шумело… всегда шумело… И происходило это не теперь, а два-три тысячелетия назад — было совсем другое небо, другое море, другая полнота жизни. Иной состав всего — воздуха, морского ветра, во мне просыпалось нечто языческое, почти первобытное по яркости и свежести. А затем стремительная тень закрывала небо, и на меня проливался огненный дождь, сжигал тело, я исчезал, но это вызывало величайшее наслаждение. Знаешь, Вадим, я всякий раз просыпался с опытом какой-то еще одной прожитой жизни. Мне было трудно привыкать, мои сверстники становились рядом со мной просто младенцами, руководимые лишь животными инстинктами. Долго я ничего не понимал… хотя и сейчас не понимаю.

Одинцов застыл, в его глаза сейчас было трудно взглянуть, и Меньшенин почувствовал сжавшееся от мучительной радости сердце.

— На днях, позавчера, мой странный сон повторился, — тихо признался он. — Через тысячи лет какой-то таинственный, непреодолимый зов космоса ожил и зазвучал… близок последний порог… А вам, Вадим, будет трудно со мной последние дни… вам надо выдержать, я постараюсь помочь… Мы не имеем права рисковать.

— Мир и свет приходящему, — шевельнул пересохшими губами Одинцов. — Я уже не думал дождаться, Алеша.

8.

Близилась полночь, установилась чуткая тишина, Степановна давно уже спала, уронив себе на грудь недочитанный роман о самоотверженной и безответной любви; разошлись и мужчины, пожав друг другу руки. Меньшенин тихонько приоткрыл дверь в свою комнату, и на него хлынул запах привычного уюта. Слабо светилось сквозь занавески большое арочного типа окно; раздевшись, он осторожно, стараясь не потревожить жену, лег. И тотчас почувствовал у себя на груди теплую беспокойную руку.

— Не спишь?

— Ждала, ждала, — шепотом отозвалась она, придвигаясь ближе и мягко дыша ему в щеку. — Так долго… А я лежу, какие-то мысли, мысли… еле выдержала, хотела уже идти разыскивать…

— У нас наконец-то случился необходимый разговор, — сказал Меньшенин. — И Вадим впервые приоткрылся…

— Успел что-нибудь рассмотреть? — с некоторой иронией поинтересовалась она. — Очень интересно?

— Не торопись с выводами, — полусерьезно, полунасмешливо предостерег Меньшенин.

— Брат человек очень непростой, — вздохнула Зоя и тихо засмеялась. — Вот только нельзя ли обойтись без разговоров о нем еще и по ночам?

— Согласен, такое никуда не годится, — отозвался он, целуя ее в плечи и грудь, и она потянулась ему навстречу. Затем они лежали рядом, и он боялся отпустить ее и прижимал ее голову к своему плечу; он опять, в который уже раз, испытывал тягостное, двойственное чувство и обретения, и близившейся утраты; он даже затаил дыхание.

— О чем ты думаешь? — помедлив, спросила она, близко наклоняясь над его лицом; он увидел смутные, расплывчатые в полумраке комнаты ее шевелящиеся губы, большие темные впадины глаз, с пропадающим в черноте блеском.

— Время шуршит, словно вода… а вот теперь остановилось, слышишь?

— Господи, помоги нам обрести себя и друг друга, — еле слышно попросила она, и он ощутил, как все ее тело вздрогнуло.

— Теперь и я ничего не слышу, — сказал Меньшенин также шепотом, прижал ее голову к себе, поцеловал, отпустил. — Я поглупел, встретив тебя… Боюсь, кончится все, растает… мираж… И ты, и все, что с тобой связано… Знаешь, такого со мной не случалось даже там, где умирали рядом самые дорогие люди. Ты прости, сейчас вот тоже что-то такое померещилось, — я держу тебя, крепко держу, а ты все равно уплываешь…