Седьмая жена

Антон был терпелив. Он ждал. Он был уверен, что с рождением ребенка все изменится. Ребенок будет мостом между ними, который соединит расползающиеся друг от друга берега залива. Залив расширялся – этого он не мог не признать. Но все станет по-другому, когда они вместе будут вскакивать по ночам на детский плач. И покупать игрушки, и подсчитывать прорезавшиеся зубки, и снимать домашние киноленты первых шагов, и ездить втроем в Диснейленд. А какой бескрайний мир откроется перед ней в магазинах детской одежды! Ведь она еще не пробовала свои силы в этой октаве, жанре, ключе. Ведь наверняка там есть бесчисленные возможности для художественного поиска новых цветосочетаний (юбка матери – комбинезончик ребенка), новых ритмов (материнский шаг – ход коляски), новых языковых и звуковых эффектов.

Она слушала его разглагольствования с явным интересом, поддакивала, расспрашивала даже с некоторым почтением (как-никак он был к тому времени отцом восьми детей), листала приносимые им педиатрические руководства и журналы детских мод. Но каждый месяц исправно повергала его в двойное разочарование. Нет, с ней все в порядке. Да, она ходила к врачу, сделала все нужные обследования. Возможно, это у нее наследственное. Она тоже была поздним ребенком в семье. Нужно набраться терпения.

Ах, все еслибы, еслибы, еслибы, еслибы нашей жизни!.. Еслиб – она не залезла в ту субботу в ванну с утра. И если б – он не засел в прохладной тишине кабинета оплачивать домашние счета. И еслиб – не было среди них очередного штрафа, назначенного жене-4 за неправильную парковку автомобиля. И еслиб – у него был выписан для таких оказий (ведь давно собирался!) номер ее водительского удостоверения. Тогда он не пошел бы рыться в ее сумках и кошельках в поисках номера, который надо было переписать с удостоверения в квитанцию штрафа. И не наткнулся бы на эту плоскую коробочку с пилюлями. Которые он так хорошо знал по виду, потому что жена-3 не расставалась с ними после рождения второй двойни. Которых в коробочке оставалось меньше половины.

По счастью, дверь в ванную была заперта и, колотя по ней кулаками, коленями, плечами, он успел израсходовать какую-то часть своей ярости. Иначе он, наверное, искалечил бы ее. Когда шурупы замка вырвались наконец вместе с древесным мясом из своих гнезд и он ворвался во влажный аромат, жена-4 сидела, забившись в угол, прикрывшись полотенцем, скользила пятками по мокрому дну ванны, пытаясь задвинуться дальше, дальше, от его перекошенного лица, от побелевших костяшек пальцев, от пихаемой ей под нос раздавленной в кулаке коробочки.

– Ты!.. Ты!.. Гадина!.. Гнида!.. Все эти месяцы!.. Весь год!.. Ложь, ложь, ложь!.. Зная, как это важно для меня!.. Нагло глядя в глаза!.. «Ах нет, детскую мы покрасим в зеленое… Ах, я бы предпочла девочку…»

Она пыталась спрятаться за мокрый полиэтиленовый занавес. Она просила выслушать ее. Да, она боялась. Она не чувствовала себя готовой к материнству. Ни морально, ни физически. Но не смела сознаться ему. Он так стремился к этому, так ждал. Она не смела попросить его об отсрочке. Он должен ее понять. Ей нужно время. Она еще не нашла себя, не знает, что ей делать с собой в этой жизни. Это было бы безответственно перед ребенком. Он должен дать ей время.

Отец Антона любил говорить, что в семейных сварах царит вечная справедливость. Ибо всегда побеждает тот, чьи чувства сильнее. Беда была в том, что Антон не хотел побеждать. Ведь побежденная жена станет беспомощной и ей нельзя будет мстить. А после того злосчастного дня он хотел только одного – мстить и упиваться местью. Ему доставляло наслаждение разрушать все, что она заботливо выстраивала в течение года их совместной жизни. Он нарочно надевал какие-нибудь шутовские галстуки в горошек, размером с салфетку, являлся на обед к ее новым друзьям в розовых шортах, громко хохотал, рыгал, сквернословил. Он устраивал ей сюрпризы – снимал вдруг все деньги с их общего счета и потом с наслаждением слушал, как она смущенно оправдывалась по телефону, обещала владелице магазина немедленно прийти и принести обратно купленное платье или заплатить кредитной карточкой. А он тотчас звонил в банк и закрывал ее кредитную карточку тоже. Если она пыталась устраивать ночные попытки примирения, он для виду поддавался, но потом разрешал третьему-лишнему такой разгул эгоизма, что все делалось похоже не на честный конец войны, а на какую-нибудь версальскую расправу, на потсдамское изнасилование.

– Она разбудила во мне негодяя, – с изумлением и гордостью говорил он случайным собутыльникам в баре. – Она превратила меня в подонка.