Седьмая жена Есенина

А толкал сам Маяковский. Пока Бурлюк Пушкину зубы заговаривал, Крученых сзади подкрался и свернулся калачиком под ногами. Маяковский подошел с улыбочкой, представился и, не давая опомниться, руками в грудь… На пароходе музыка играла. Публика даже всплеска не услышала. А веселой троице понравилось, как падает классик, во вкус вошли, заодно и Достоевского с Толстым сбросили. Но с мыслителями им не повезло. Пароход уже на мели сидел. Так что и Федору Михайловичу, и Льву Николаевичу море по колено оказалось. Старички отделались насморком.

Властители дум чихают, критики в надежде на нечаянные откровения возле них роятся. Наталья Николаевна с юным мичманом вальс-бостон танцует, а поэт, оскорбленный, один в открытом море со стихией борется.

Его спасли рыбаки и приютили у себя. Рассказал он простому народу, как племя молодое с ним обошлось, и заплакал народ, и повелел отомстить за поруганную честь.

Из троих Пушкин запомнил одного, самого длинного, в желтой кофте, к тому же хулиган и фамилию назвал – он был главарем, ему и наказание нести. А как может наказать поэт своего обидчика? Только муками совести.

Отрастил Пушкин бороду, оделся в лохмотья и в таком вот босяцком обличии встретил Маяковского на проспекте. Тот как раз с Лилей прогуливался. Подходит к ним и канючит: «Дай копеечку бедному утопленнику».

А Маяковский ему: «Бог подаст», – Лиличку под руку и дальше вышагивает.

Пушкин квартал обегает и снова перед ними. «Дай копеечку бедному утопленнику».

Маяковский снова к Богу отсылает. Это он перед публикой остротами сорил, как пьяный купец червонцами в кабаке. Так ведь не от щедрости купцы деньгами разбрасывались, а чтобы пыль пустить. И Маяковский следом за ними, с той лишь разницей, что пьяным никогда не был – все трезво, все с расчетом. Сорил шутками только там, где был уверен, что обязательно подберут и сохранят. А ради уличного оборванца какой резон напрягаться. Он даже и не понял, что перед ним один и тот же нищий.

И на третьем перекрестке все повторилось, как под копирку.

Целую неделю Пушкин возникал перед ним в самых неожиданных местах, а у Маяковского даже румянец не проступил, не говоря уже об угрызениях совести. Непрошибаемый товарищ. Знай себе марширует: левой, левой, левой. Тогда Пушкин сбрил бороду, надел свой цилиндр, чтобы уж ни с кем не перепутали, проник ночью в дом Бриков и улегся в постель между Лиличкой и Маяковским. Надеялся на шок, да просчитался. Маяковский глаз открыл, посмотрел на него и говорит: «Что это вы, товарищ, в цилиндре лежите, помнете красивую вещицу, а новую в Совдепии не купите», – зевнул, повернулся на другой бок и заснул, как ребенок.

Он заснул, а Лиличка проснулась. Увидела Пушкина, сгребла в охапку – и в другую комнату. Три дня не отпускала от себя. Пушкин, разумеется, рыцарь, даму невниманием не обидит, но не за тем он в этот дом явился. Собрался уходить, а Лиличка Брика зовет, хочет его Пушкину представить, заботится о муженьке – когда еще выпадет ему возможность принять основоположника в собственной квартире. Брик в туалете перед зеркалом замешкался. Лиличка за ним побежала, оставила Пушкина без присмотра, не ожидала, что поэт такой закомплексованный и постесняется с мужем знакомиться. Пока она бегала, Пушкин через окно и на бульвар.

А по бульвару как раз Белинский прогуливался. «Здравствуйте, Александр Сергеевич, – говорит, – что это, батенька, глаза у вас так расширены и бледность нездоровая на лице?»

Пушкин сначала отшучивался, но Белинский, пользуясь его возбужденным состоянием, выведал о приключеньице и, поскольку считал себя умным человеком, сразу же посоветовал позвонить Маяковскому и сказать, что возлюбленная наставила ему рога.

Но разве мог настоящий поэт опуститься до подобного звонка. Он даже от мести решил отказаться после такого предложения. Ну и Белинскому, разумеется, выговорил. Критик перечить испугался, но как только поэт скрылся за углом, он сразу же к телефону-автомату и давай злорадствовать: как, мол, товарищ Маяковский, не чувствуете ли появления изящных рожек на вашей голове?

Маяковский потрогал темя и подтвердил, пусть и с удивлением, но без особой горечи. Тогда Белинский доложил, что автором этих украшений является Пушкин. А Маяковскому опять не больно.

«Не беда, – говорит, – сейчас бритву возьму и сбрею вместе с волосами, я давно хотел под Котовского подстричься».

Положил трубку, мыло развел и, ни разу не порезавшись, смахнул с черепа всю растительность. Были рожки, и не стало их.

И не писать бы Пушкину «очей очарованье», и не радоваться бы звону бокалов с пуншем, будь он позлопамятней, желчью бы изошел от мести неутоленной, потому как ни шпагой, ни смычком стены железобетонной не прошибить. Но гений – всегда гений. Пушкин взял и простил. Высморкался в кружевной платочек, бросил его в урну, а сам на лихача и к цыганам.