Седьмая жена Есенина

Она не собиралась ничего объяснять, оправдываться, скорее всего подтвердила бы любые обвинения, но не успела. Он ударил ее по лицу. Ни боли, ни обиды. Наоборот, обрадовалась. И, словно боясь, как бы он не кинулся ей в ноги с мольбой о прощении, поспешила размахнуться сама. Но одного удара не хватило, чтобы избавиться от накопившейся обиды и злости. А он возьми и упади. Не раздумывая, ударила ногой: может, один раз, может – два, может – три; а когда острая боль обожгла большой палец ноги, навалилась на него и принялась месить кулаками, не разбирая куда; все быстрее и быстрее.

И не остановилась бы, если бы не услышала, как он простонал:

– Спасибо.

Задохнулась. Обессилела. Даже подняться не смогла. Распласталась рядом и выла.

В милицию она прибежала около четырех утра. Значит, провалялась на полу не меньше часа, пока не спохватилась, что он не дышит.

А дальше все как-то перемешалось, перепуталось, запомнилось обрывками, которые трудно срастались; множество незнакомых угрюмых лиц, глупые вопросы следователя, циничные советы адвоката. Ей нечего было скрывать, но следователь по несколько раз подсовывал одни и те же вопросы, поджидая, когда она станет путаться. У нее не было желания оправдываться, она вообще отказывалась от защиты, но ей все-таки назначили плешивенького, в лакированных туфлях и с обкусанными ногтями адвоката. Защитник вкрадчиво советовал заявить, что Поэт постоянно избивал ее. Он и на суде со злорадным наслаждением доводил до сведения, сколько времени пострадавший тунеядствовал, сколько раз попадал в медицинский вытрезвитель, раскопал даже трехлетней давности драку с поножовщиной, забыв при этом уточнить, что порезан был друг Поэта. Из зала доносились негодующие реплики. Для них Поэт был уже святым. Она видела, как Вера Петровна то и дело подносит к глазам скомканный платок. Соколов, Юра, женщины из редакции, люди, которых она ни разу не видела, – почти полный зал ненавидящих ее. Только Феликс почему-то не пришел. Лауреат, набычив седую голову, сидел через два ряда от жены. Поскольку он был последним, кто видел обвиняемую перед случившейся трагедией, его вызвали в суд в качестве свидетеля. Вынужден был отвечать на вопросы: с какой целью заходил в гости, о чем говорили, не заметил ли в поведении обвиняемой каких-либо психических отклонений. Видно было, что он с тяжелого похмелья, может, и после запоя: лицо малиновое, движения неуверенные, голос глухой, осипший, фразы путаные и невнятные. Она не ждала, что он станет искать для нее оправдания. С какой стати, если сама их не искала. Но все-таки тлела надежда, что мужчина, который за час до рокового случая восторгался ее стихами и жаждал ее как женщину, попытается все-таки смягчить взгляды людей. Не влезать в ее шкуру, но хотя бы примерить. «И милость к падшим призывал». Видимо, декларировать милость на бумаге намного проще, чем в жизни.

Глаза ее кричали, молили замолвить хоть словечко; не для судей – для нее; не снять камень с души, это никому не под силу, это уже до смерти, но хотя бы ошметки грязи с камня смахнуть. Не услышал ее немых криков, даже не посмотрел на нее. Испугался. Не судей, конечно. И не толпы, что ему толпа. Жены боится. И правильно делает. Она его ангел-хранитель. С ней доживать. Ее надо жалеть. А собственное желание отомстить «домработнице» казалось теперь глупым капризом.

От Соколова показаний не требовали, но его благородное сердце и осознание великой утраты не позволяло молчать. Он говорил с места, держа руку на плече Веры Петровны. Восхвалял и обличал. Скорбел о недостроенном храме, о преждевременно погасшей звезде, о чистом голосе, не успевшем набрать должную высоту, о прерванной песне, кощунственно недооцененной. Проклинал змею, пригретую на груди, разнузданную похотливую бабенку, завистливую и бездарную графоманку. Призывал к самой суровой каре. Адвокат напомнил председателю о его обязанностях и потребовал удаления крикуна из зала суда. Судья попросил Соколова сесть и не мешать ведению процесса. Соколов не послушался и продолжал обличать преступницу. И дождался-таки вывода из зала, но напоследок уже из дверей крикнул, что все здесь в долгу перед светлой памятью Поэта. И зал одобрительно гудел, зал был с ним. Отсиживаться в коридоре при таком успехе Соколов не мог и распахнул дверь:

– Вы посмотрите, как вырядилась! Ей бы голову пеплом посыпать, а она губы накрасила. Можно подумать, что в театр явилась!

И гул новой волны возмущений казался ей раскатистее и длиннее волны скорби.