Седмица Трехглазого

Опустившись на четвереньки, для чего пришлось отставить больную ногу, Трехглазый нагнулся к самой блевотине. Пахло вином и еще чем-то чесночным.

Эге. Знакомый запах. Так же, бывало, несло изо рта у новопреставленных покойников, кончившихся вроде как от брюшной хворобы, а на самом деле отравленных. Мышиная отрава, именуется «арсеник».

Распрямился Маркел чернее грозовой тучи.

– Вот теперь, Ваня, нитка точно обрублена… Резать монетного начальника не стали. Поступили хитрее. С отравой, сам знаешь, никогда доподлинно неизвестно – то ли подсыпали что, то ли человек сам помер…

Ярыжка тоже переживал, удрученно сопел.

– Однако воровство-то медное мы пресекли, так? – сказал он, утешая дьяка.

– Мы у ящерицы оторвали хвост, а сама она живехонька. Стыд мне и срам, старой ищейке. Упустил след…

Однако на крыльце Трехглазый остановился, малость подумал – и пошел не к главным воротам, а снова к малым.

– Ты куда, твоя милость?

– Погоди, не встревай.

Сторож сам шагнул навстречу.

– Фто там в ивбе? Пофто все орали?

Маркел про смерть начальника говорить не стал, не то человек разохается и не добьешься проку.

– Тебя как звать, служба?

– Тифкой.

– Скажи, Тиша, ты у ворот стоишь, на улицу глядишь. Так?

– Гляву, как не глядеть. Скуфно.

– Само собой, скучно. А в караул давно заступил?

– С утра.

– И когда голова давеча уходил, пеший и с великим поспешанием, ты ему вслед смотрел? Любопытно, поди, было, куда это он торопится?

– Смотрел, – кивнул сторож, не понимая, к чему клонит важный человек.

– Расскажи, что видел.

– Ну фто… Пофол он ходко, выфел на улицу. Вон там, перед церквой, остановился, тривды поклонился, кинул нифему деньгу да свернул за угол. А боле я нифего не видал…

– А боле и не надо, – повеселел Трехглазый. – Ну давай, слуви дальфе… Ванька, беги за конем!

Репей, тяня за узду каурого, догнал быстро хромающего дьяка уже около церкви.

– Ну подал он милостыню, и что? Чего ты, Маркел Маркелыч, обрадовался?

Не отвечая, Трехглазый встал перед папертью. Калеки и христорадники заканючили, прося грошик.

– Которые тут всегдашние? – оглядел нищих Маркел. – Денежного голову Полуэктова знаете?

Один спросил:

– Это Бородавочника?

На него шикнули – заткнулся. Все смотрели на казенного человека настороженно, не ожидая хорошего.

Трехглазый показал монету.

– Кто скажет, кому голова часа полтора назад подал милостыню – заплачу копейку.

Откликнулись сразу в несколько голосов:

– Фильке свезло! Фильке Гунявому! Бородавочник целый алтын кинул, прямо Фильке в ладонь.

– Только Фильки нету, – сказал седобородый горбун, и все умолкли. Видимо, этот был у нищих старостой. – Схватил алтын и убежал, собака. У нас порядок: всю милостыню делим, а Филька не захотел. Больше, чай, сюда не вернется.

– Да мне он и не нужен. Скажите, божьи люди, а кто знает, куда пошел голова? – спросил Маркел. – За это вприбавку дам гривенник, да не медный – серебряный.

– Губа знает, – показал горбатый клюкой на парнишку с заячьей губой. – Он увязался за Бородавочником, не подаст ли еще.

Конечно, увязался, а как же, улыбнулся сам себе довольный Маркел. Он хорошо знал повадки нищих. Иначе и быть не могло.

Вручив старосте гривенник и копейку, он обратился к подростку:

– Докудова ты с ним дошел?

– Говори, Губа. – Староста спрятал монеты за щеку. – Можно.

– Докуда-докуда, до самого Кремля, – бойко ответил паренек. – В ворота он вошел, а меня не пустили. Там караул стоит, вот такущие стрельцы с бердышами. Уж я просил его, просил, плакал-плакал – не дал больше ничего, сквалыга. Я правду говорю, дедушка! – Это было сказано горбатому. – Вот те крест! Не веришь – обыщи.

– До самого Кремля? – Дьяк с ярыжкой переглянулись. – А до каких ворот?

– Которые в большущей башне.

– Они все в башнях. Вот что, старинушка, отпусти с нами малóго. Пусть покажет. Я ему еще копейку дам.

И отправились: посередине верхом Трехглазый, справа Репей, слева оборванец.

«Большущая башня» оказалась Фроловской, которую с недавних пор было велено называть Спасской по двум надвратным иконам Спаса, которые глядели одна наружу, в город, а другая вовнутрь, на государево обиталище. Тем же указом, ради царского покоя и обережения, воспретили ненужным людям вход в Кремль и поставили караулы.

К воротному дозорному начальнику Трехглазый и обратился.

Пятидесятник, важный своей службой, сначала расспросил, что за человек да по какому делу, и лишь потом чинно ответствовал: так точно, был сегодня голова Денежного двора Кирилл Афанасьев Полуэктов, явился в девять часов с половиною, убыл же в десять часов пятьдесят минут. У караула имелась книга, а при ней писец, который всех входящих-выходящих записывал со временем, для чего на стольце торжественно лежала немецкая часомерная луковица.

Трехглазому новшество очень понравилось, он любил порядок. Подумалось, правда, что оно всегда так бывает: чем больше разбалтывается снизу, тем строже становится наверху, но мысль была пустая и не ко времени.

– А куда Полуэктов ходил, не спрашивали?

– Обязательно спрашивали, как же. – Пятидесятник снова заглянул в книгу. – Сказал, что на двор к окольничему Федору Львовичу Курятеву.