Седьмой человек

В подвале светил робкий свет одинокой свечи, и возле света стоял тот офицер, который допрашивал Гершановича. Офицер, любитель оружия, рассматривал какую-то укороченную винтовку. "Все выгадывают на пользе, экономике, - рассудил Гершанович. - А нам экономить нельзя, пусть две пули на каждого немца придется, и то будет доход!"

Ефрейтор начал устанавливать заключенных в затылок.

- Я седьмой! - загодя напомнил Гершанович.

- Первым не хочешь умирать? - спросил ефрейтор. - Перехитрить нас хочешь? Умирай седьмым, по льготе, положи себе кирпич под ноги, у тебя роста не хватает.

Гершанович положил кирпич под ноги и встал на свое смертное место. Он посмотрел на восьмого, последнего человека - перед ним была лысина старика, покрытая пухом младенчества.

"Будет смерть, - сообразил Осип Гершанович. - А что такое? Здесь я жил неплохо; на тот свет попаду - и там буду стараться быть, и там мне будет хорошо, и детей своих увижу. А если ничего там нет, так, значит, я буду как мои мертвые дети, наравне с ними, - и это будет тоже хорошо и справедливо: зачем я живой, раз в земле мое убитое сердце?"

- Готово? - спросил офицер. - Дышите глубже! - приказал он заключенным и затем пообещал им. - Сейчас вы уснете сладким детским сном!

Гершанович, наоборот, перестал дышать и прислушался в наступившей тишине, желая услышать для своего развлечения выстрел; но он его не услышал и сразу сладко уснул: добрый ум его забылся сам по себе, обороняя человека от безнадежности.

Проснувшись, Гершанович попробовал свой лоб - он был гладкий и чистый. "Пуля у меня в уме", - решил человек. Тогда он попробовал свой затылок и нащупал там лишь старую вмятину прежнего увечья. "Я все еще живой, я на этом свете, я же так и думал, - размышлял узник. - Их новый мушкет - это не изобретение, их начинка патрона слаба, я так и знал. Ну скольких они убили одной пулей? Ну троих, четверых, наверно, а прежде до меня, до шестого, пуля доходила: слабеет враг людей, слабеет - я чувствую!"

Гершанович, лежа, пригляделся в сумраке, еще озаренном тайным, еле дышащим, вздрагивающим издали светом. Возле него лежал его передний сосед - лысый старик с детским пухом на чистой коже головы. Гершанович приложил свою руку к голове старика; голова его остыла, и весь человек умер, хотя он и не был поврежден ничем. "Вот я и думал - не нужно пугаться, - решил Гершанович. - От испуга может свет кончиться, а что тогда будет? Не нужно пугаться!"

Он сообразил, где находится; это было подземелье, где их, восьмерых людей, расстреливали, и свеча еще вдали не догорела. "Плохо, что мы тут, рассуждал Гершанович. - Будет смерть. Ну что ж! Перед смертью тоже бывает немного жизни. В прошлый раз меня увезли в могилу, оттуда можно было жить..."

К нему склонился офицер. Гершанович почувствовал его по чужому дыханию, по смрадной нечистоте его внутренности, выносимой с дыханием наружу.

- Ну, как это у вас большевики говорят? - сказал офицер. - Не вышло?! Седьмым стал в очередь, жить захотелось еврею!

- По-моему, это у вас не вышло, - ответил Гершанович, - я живой!

- Ты уже мертвый! - определил офицер и наставил в лоб Гершановичу дуло своего личного маленького револьвера.

Гершанович поглядел в бледные, изжитые тайным отчаянием глаза офицера и сказал ему:

- Палите в меня... Здесь у меня жизнь, а там мои дети - у меня везде есть добро, мне везде хорошо... Мы здесь были людьми, человечеством, а там мы будем еще выше, мы будем вечной природой, рождающей людей...

Пуля вошла в глаз Гершановичу, и он замер; но еще долгое время тело его было теплым, медленно прощаясь с жизнью и отдавая обратно земле свое тепло.

6

Спустя много времени к нам через фронт явился пожилой партизан и рассказал нам эту историю гибели Гершановича. Он был восьмым, последним человеком в очереди смертников, а впереди него стоял Гершанович. Он сумел настолько сподобиться мертвым и настолько сократил свое дыхание, что даже остыл телом, и тем обманул, ради жизни, немецкого офицера и даже ввел в заблуждение пробовавшего его затылок Гершановича.

Свеча в подземелье потухла, другой зажигать не стали, и этот старик, без точной проверки его смерти, был свезен и брошен в овраг вместе с истинными покойниками, а затем тихо ушел оттуда. Из экономии рабочей силы фашисты не всегда роют могилы, в особенности зимой - в мерзлом грунте.