Седьмой ключ

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Голова кружилась, все предметы двоились в глазах. И вновь ей вспомнилось состояние выхода из наркоза — пару лет назад она перенесла операцию аппендицита. Такое же отсутствие резкости, фрагментарность мира, крошившегося на куски… С трудом приподнявшись на локте, она огляделась. И вздрогнула — на нее в упор глядел человек. Он был в черном пиджаке странного покроя, в темных перчатках, горло стягивал шейный платок, заколотый кроваво-красным рубином. Волевое лицо, нос с горбинкой, глаза… ох, какие глаза! Казалось, они прожигают насквозь. Вера сдавленно вскрикнула и, собрав все силы, вскочила с кровати. И только тогда поняла, что жуткий взгляд нацелился на нее… с картины. На стене напротив кровати висела картина, кажется, акварель. Возле персонажа с рубином угадывался женский силуэт. Но он был настолько прозрачен, что Вера не смогла толком его разглядеть. Пронзенная насквозь взглядом черного человека, она физически ощутила, как болит сердце. Эта боль отрезвила ее, точно с души вмиг упали невидимые оковы.

Скорее, скорее отсюда! — пронеслось в голове и, опрокинув стул, она метнулась к выходу на веранду — к двери, задернутой занавеской. Но перепутала — эта дверь вела не наружу, а внутрь, в глубь дома. Вера очутилась в крохотном помещении, в котором на табуретке стояло ведро с водой, а чуть позади начинались ступеньки лестницы, ведущие на второй этаж. Ей захотелось немедленно повернуть назад и кинуться прочь из дома, но, заслышав сдавленный шепот, она сдержалась и на цыпочках, осторожно, чтобы не услышали, поднялась на пару ступеней вверх — голоса доносились оттуда.

— Ну давай же, давай, что ты тянешь! — Вера с трудом узнала голос Инны Павловны — такой он был хриплый и грубый.

— Не могу, мне мешают. Под защитой она! Ах ты, черт! — это явно был Лев Варфоломеевич. — Не лезь под руку, сука! Говорю тебе, сейчас не могу. Рано. Слишком сильная броня у нее. Ох, чую я, что за защитничек тут постарался — кто нам тут песню портит… Нет, с первого раза не выйдет.

— Подожди-ка, подождика-ка… Чуешь? Никак ускользает?

И Вера услышала наверху какую-то возню, звон и грохот, до нее донесся тлетворный отвратительный запах, от которого потемнело в глазах, и не помня себя, она шарахнулась в комнату, оттуда — на улицу… Сад растворился во тьме — не видно ни зги. Сбегая с крыльца, она споткнулась, больно ушибла коленку и с разбегу влетела в заросли плетистых роз, расцарапав руки и слегка поранив лицо. Не чуя земли под ногами, Вера летела вперед по дорожке, моля Бога, чтобы калитка оказалась не запертой.

Видно, мольбы ее были услышаны — калитка как была, так и осталась полураскрытой. Вера вырвалась на свободу в темень, в ночь. А вырвавшись, глазам своим не поверила…

Никакого забора, вдоль которого она так долго брела, не было и в помине. Там, где сплошной линией еще недавно тянулся забор, мокрым асфальтом посверкивало шоссе. С гулом и дребезгом, освещая поредевший туман светом фар, мчались машины. А за шоссе темнели крыши домов, блестела река и белел в темноте мост над ней.

Это была Свердловка!

Глава 7 Чьи-то глаза

После истории с Веточкой Алеша не спал всю ночь. Перед ним вставало перекошенное злобой лицо девчонки, бледное, некрасивое. Ее слова: «Тоже мне, идиотик нашелся!» — жгли, как огонь. Он ворочался, мучился, пробовал читать Диккенса, но все без толку — сон не шел к нему, а образ этой полузнакомой девочки преследовал, как наваждение.

Что-то сорвалось, сбилось в душе. Он частенько бывал в разладе с собой, всегда сомневался: любит ли его мама, правда ли, что у него поэтический дар, есть ли Бог и любит ли Он его, Лешу…

И особенно, может ли он нравиться девочкам?

Этот вопрос тревожил, отнимая крупицы уверенности в себе, которые сам исподволь взращивал со старательностью и упорством. Но стоило только поймать на себе косую ухмылку какой-нибудь смазливой девчонки или услышать заливистый хохоток стайки подружек на улице где-нибудь за спиной, как все летело в тартарары — и его деланное спокойствие, и занятия аутотренингом. В самом деле, ну что в нем могло кому-то понравиться? Дылда, глиста, очкарик, да еще какой-то смурной — пара-тройка едких презрительных кличек — вот и все, что вынес он из общения со сверстниками во всех трех школах, в которых ему привелось учиться. Лешина мама была актрисой, и из-за этой ее профессии им приходилось частенько менять города. Мама измучилась с этими переездами, Леша измучился тоже, хоть виду не подавал… Он трудно сходился с ребятами, слыл замкнутым и нелюдимым.