Седьмой ключ

Мишка опять припрятал велосипед и осторожно, на цыпочках подобрался к сараю. Глушь, тишина… Решение пришло быстро: в два счета парень взобрался на недостроенную дощатую стену и спрыгнул внутрь. Там в два ряда стояли сизые бочки с надписью по-английски «Опасность!» На некоторых виднелись знаки, нанесенные черной краской, вроде звездочки из трех расширяющихся лучей. Вроде, он где-то видал такие же знаки… Кажется, по телевизору или… И тут его осенило: радиация! Опасность радиоактивного заражения — вот что означали эти трехпалые звездочки! Мишка так от них шарахнулся, что больно ушиб плечо о сучок, торчавший из плохо обструганной доски сарая. Уже не скрываясь, он кошкой взметнулся на стену, спрыгнул вниз и что есть мочи дал деру с этой растреклятой поляны.

Радиоактивные отходы, вот что было в тех бочках! Американцы — народ старательный, так, кажется, говорил этот гад, Малхаз… Значит та мерзость вывезена из Штатов, потому что там никто травиться не хочет, там здоровьице берегут! А здесь хоть трава не расти — были бы деньги… Мишка силился вспомнить что еще говорил отцу этот гад. Кажется… да, точно, он сказал, что коррозия, а значит, утечка, не грозит еще лет пятьдесят. А еще, что даже если весь район грязный будет, отцу на это начхать… Весь район, ни фига себе! Да ведь до Москвы — рукой подать, каких-нибудь жалких сорок километров. А грунтовые воды… А колодцы… вода! Она станет радиоактивной! И московская тоже. Погоди, погоди паниковать, — убеждал себя Мишка, — ведь это только еще МОЖЕТ БЫТЬ, этого еще нет. Вот именно, еще… Разве тут можно рисковать — это же верная смерть! Лучевая болезнь и что там еще…

И во всем этом будет повинен отец! Нет, этого допустить нельзя. Потомки не простят и вообще… Да, какие потомки, хрена с два! — вертелось в Мишкиной голове, — никаких потомков не будет. И тебя, старик, тоже не будет, — вдруг пронзило его, и от этой чудовищной мысли он тормознул, кубарем слетел с велосипеда и завыл на земле, вцепившись ногтями в коленки.

Судороги страха еще долго его корежили, не отпускали… Только под вечер Мишка добрался домой. Сел к столу — родители пили чай. И когда отец устроил ему разнос: мол, где пропадал столько времени, — он не выдержал — заржал, загоготал ему в лицо… за что немедленно схлопотал по морде. Сбежал к себе, зарылся под одеялом и хохотал, хохотал… Мать едва его успокоила.

К ночи у него начался жар. И бред. Парень метался, весь мокрый, в поту, слезы мешались с соплями и вопил: «Сволочи, сволочи! Ненавижу!!!»

Утром, когда он утих, решено было всей семьей ехать в Москву. Мишка ни в какую не соглашался, требовал, чтобы его оставили в покое — он никуда отсюда не сдвинется. Тогда Круглов-старший подсел к нему на кровать и принялся уговаривать: дескать, что ты, сынок, далась тебе эта дача, мы на Канары махнем, не глядя, я тебе лошадь куплю — ты ж давно мечтал заниматься верховой ездой… Но Мишка цедил сквозь зубы, чтобы все подавились этой лошадью, что он в гробу видал эти Канары, ему и здесь хорошо… Никуда не поедет!

Круглов, плюнув, вышел из комнаты, Мишка взвыл и кинулся за отцом, прижался пылавшей щекой к его теплой большой руке, дрожал и плакал, и плакал… А когда отец потрепал его по щеке, вспомнил тот же же жест бандюги и удар, который за ним последовал, дернулся, боднул головой, заорал: «Да, пошел ты!» — и выскочил вон из дома…

Прежний Круглов-старший для него умер, пропал, растворился в утре вчерашнего дня, навсегда отошедшем в безвременье вместе с проданным Мишкиным детством. А новый отец… он для сына еще не родился, его снова нужно было выстроить для себя, нарисовать, не жалея мрачных багровых оттенков, которыми отныне окрасилась жизнь. И мальчишка разрывался между желанием задавить, растоптать в душе любые чувства к отцу и сладостно-горькой слабостью повиснуть у него на шее, приняв и простив все, что теперь он, Мишка, знал о нем…

Но он не сделал ни того, ни другого, стараясь свыкнуться с сосущим чувством безнадежности и потерянности, которое, как казалось, поселилось в нем навсегда. И поддался наконец на материны уговоры уехать, видя, как мать испугана и огорчена этой странностью в поведении сына. Он понял, уж она-то никак не должна страдать из-за мужских разборок, и эта ясность, единственная средь полного хаоса, несколько помогла примириться с жизнью.

В результате он выторговал себе еще несколько дней на даче, которые отец шутя называл «прощальной гастролью». Вообще отец в эти дни много и натужно шутил, созвал дружков-приятелей, смотался в город за всякой всячиной и закатил пир горой, попутно одаривая всех фирменными шмотками и бирюльками, жене приволок немыслимо дорогое вечернее платье с голой спиной «от Диора» и велел надеть его тут же, на даче, на пирушке с друзьями, распивающими «Мартель», сидя на бревнышках возле мангала для шашлыков, неподалеку от слегка покосившегося дощатого туалета…