Седьмой от Адама

Домой Матвей добирался долго. Полупустой троллейбус, натужно подвывая, медленно тащился в ранних ленинградских сумерках через весь город, и Матвей чуть было не задремал, расслабившись от выпитого и убаюканный покачиванием, но вовремя вспомнил, что в сумке у него не безобидный Брэгг, а полученный в обмен на него у Леонида очень даже опасный Солженицын, и встряхнулся — не хватало ещё заснуть и потерять такое спьяну.

Все хозяйственные дела, не сделанные в субботу, переложились на воскресенье, и с утра Матвей успел побывать в прачечной, выстоять несколько очередей в гастрономе, заполнить холодильник картошкой и замороженными пельменями и даже помыть накопившуюся за неделю посуду. Последнее, впрочем, было не обязательным: мать собиралась вернуться в город только к следующим выходным, а чистых тарелок оставалось ещё достаточно.

Пока суетился и толкался в очередях да соображал, как бы уложиться в оставшуюся до получки десятку, голова была занята, но когда, закончив домашние дела к обеду, Матвей присел на диван и открыл первую на сегодня бутылку пива — вот тут-то и началось. Все странные и загадочные события прошедшей недели, завершившиеся вчера такой неожиданной и пугающей реакцией Леонида, всплыли перед ним, и Матвею, впервые за последние дни, стало страшно. Хоть и успокаивал он себя, что сам-то он никуда не лез, что не напрашивался и лишних вопросов не задавал, но неприятно сосущее чувство опасности, ощущение, что что-то идёт не так, и сожаление, что не удержался и рассказал Леониду и что подошёл к незнакомцу в магазине, — всё разом навалилось на него. Весенний, яркий с утра день посерел, тёплые лучи пробивавшегося сквозь редкие облачка солнца теперь лишь высвечивали невытертую пыль, заметным слоем лежащую на полировке, пиво оказалось горьким, а всё вокруг — унылым и грустным. Матвею был известен только один, но зато проверенный способ борьбы с депрессией — и, прихватив бутылку водки, за которой недавно выстоял очередь, он отправился к приятелю, жившему рядом — в соседнем доме.

3.7

Первое, что он увидел в понедельник, войдя в цех, был портрет Порфирьича (которого, как Матвей впервые узнал, звали Кондратием) в траурной рамке. Ниже шли какие-то биографические данные покойного и извещение о том, что похороны состоятся в среду. Возле портрета стояли несколько рабочих со второго участка, где, собственно, Порфирьич и числился. У них Матвей и выяснил, что помер старик не своей смертью, хоть, как выразился один из работяг, «он и так пережил всех, с кем пил и на кого стучал», а попал, пьяный, под машину в пятницу вечером недалеко от своего дома. В другой ситуации Матвей бы прошёл мимо не останавливаясь и тут же забыл бы о противном старике — смерть он воспринимал в силу своей молодости философски и отстранённо, как то, что происходит с другими. В огромный человеческий муравейник, который представлял собой цех, смерть заглядывала нередко, тем более что вечная нервотрёпка, пыль, висящая в воздухе, и беспробудное пьянство здоровья его обитателям не добавляли. Но тут было другое, и настроение у Матвея резко испортилось.

Смена началась с планёрки. Бодрый, пришедший в себя Фима раздал задания, похвалил Матвея и слесарей испытательного стенда за то, что уложились в срок в подготовке пуска турбины, и обругал кого-то из отстающих. После ещё что-то вещал Зворыкин, а Матвей сидел, крутил в пальцах карандаш и слышал только дребезжащее бормотание пьяного старика: «Я ж подписку давал… нам такое знать не положено…»