Седьмой от Адама

У молодых и здоровых мужских тел есть свои, часто независимые от хозяина желания, и Енох — поначалу с любопытством и интересом, а позже уже по привычке и необходимости — их удовлетворял. Трудностей с этим у него не возникало. Всё же был он умён, состоятелен (не броско богат — он вообще не терпел выделяться чем-либо, — а солидно состоятелен) и, что важно, не жаден. Его никогда не интересовали ни деньги сами по себе, ни уж тем более власть. Никогда не вспыхивало желание баснословного богатства и страсти управлять чужими судьбами. Хотя он, конечно, мог, постаравшись, заполучить и то и другое — достаточно было лишь устроить под каким-либо предлогом фотосъёмку кого-нибудь из сильных мира сего. Но зачем? Деньги служили лишь средством для обеспеченной и незаметной жизни, которая была ему необходима. А его знания, умение разбираться в антиквариате, накопленное за двести лет, и камера «Каф», приносящая удачу в любых азартных играх, сполна перекрывали все потребности. А власть… Кто из владык земных не позавидовал бы, узнав, чем обладает он?

Остроумный и приятный собеседник, он легко знакомился с женщинами и так же легко расставался, если чувствовал, что отношения заходят слишком далеко и могут, по крайней мере с её стороны, перерасти во что-то серьёзное и обязывающее. Он стал чутким и опытным любовником — благо времени на изучение и приобретение этого ценного опыта было у него более чем достаточно. А однажды он и сам ради эксперимента десять лет прожил в очаровательном женском теле, был любим многими мужчинами и после этого стал лучше понимать, тоньше чувствовать, что требуется женщине. Быстро — после смены двух-трёх тел — он понял, что все ухищрения «Камасутры»: ножку левую сюда, ручку туда, а если это правая ножка, то это уже другая поза, — всё это не имеет никакого отношения к получаемому удовольствию. Что это всего лишь, как и йога, своего рода ритуал, религиозная практика. Он стал экспертом по соблазнению и профессионалом в нехитрой области женских удовольствий. При этом он хорошо понимал, что разобрался лишь в физической стороне, сознание же, даже находясь в женском теле, всё равно оставалось его собственным, мужским, так что их эмоции и переживания по-прежнему были для него недоступны. Да они его уже и не слишком интересовали. После Марии он дал себе слово не увлекаться и уж тем более не влюбляться — слишком долго он страдал, слишком памятен был тот неимоверно далёкий, но болезненный, словно случившийся вчера, разрыв. Он сам организовал его, он был инициатором и режиссёром того, что произошло. Но он не ожидал, что это будет так тяжело, что слёзы её, которые наблюдал он уже со стороны чужими глазами, едва сдерживая собственные рыдания, и чувство бессилия и необратимости того, что сотворил, будут так остро помниться и ужасом отзываться ещё столько лет.

Но всё проходит, память сердца и тела затирается, затушёвывается новыми впечатлениями, и со временем, с перемещением из оболочки в оболочку (сколько их было, десять, двенадцать? — он сам уже не помнил) он становился всё менее эмоционален. Порой сам с удивлением замечал за собой, что безразлично отворачивается от того, что когда-то волновало, пугало и вызывало бурный отклик. Желания становились проще — ощущения бледнее. Женщины интересовали по-прежнему, каждое следующее его тело заново возрождало этот интерес, но память, вопреки желанию подсказывающая и сравнивающая каждую новую встречу с предыдущим опытом, лишь сбивала, снижала новизну и накал страсти. Всё это уже было, было! То же случилось и с едой. Перепробовав все возможные недоступные и запретные в молодости (из-за бедности и некошерности) блюда, он быстро насытился и потерял интерес к кулинарии. Теперь его еда стала чисто функциональной — он ел, чтобы жить.

Единственное, чего он ещё не утерял на этом долгом пути, было восхищение красотой мира и творениями человека, этот мир отображающими. Ведь создатели этих полотен, симфоний, книг осмелились, как и он, Енох, спорить с Творцом и создавали свой, отличный от Его замыслов мир. Равнодушно смотревший на людские страдания, на смерть и сам убивавший не раз, он мог часами бродить по музеям, подолгу застывая у полюбившихся картин, не пропускал ни одного симфонического концерта и новой оперы, мог по памяти цитировать великих поэтов и философов на нескольких языках. Вещи становились привлекательнее людей, мёртвое и ушедшее в вечность — интереснее живого. Люди теперь были нужны ему не как общество себе подобных — он давно не считал их равными, — а как средство для реализации единственного, вбитого миллионы лет назад в гены и с тех пор не ослабевшего инстинкта — жить, выжить несмотря ни на что. Заложенный эволюцией принцип выживания через размножение дал в его случае странный сбой. Он не желал размножаться, был равнодушен к детям и даже представить не мог себя отцом. Нет, он хотел только продления своего «я», и никакие потомки его не интересовали.