Седьмой от Адама

Поездка оправдала его ожидания: тридцать часов убаюкивающего кочевого существования. Без проблем и даже без лишних подмигиваний кассирше нашёлся купейный билет, и соседей оказалось только двое: интеллигентная семейная пара его лет – время такое, не сезон, и проводница оказалась милая и очаровательная, с мягким южным говорком. А на остановках, несмотря на противную мартовскую слякоть, стойкие бабульки в платках и ватниках продавали горячую, чуть сладковатую варёную картошку и уже пересолившиеся к весне, но всё ещё хрумкие, попахивающие чесночком огурцы. И вагон-ресторан в поезде был! А для тех, кому страшновато было идти туда через гремящие тряские тамбуры, проводница разносила в надраенных металлических судках, составленных многоэтажной этажерочкой на длинной ручке, борщ и ароматно пахнущий гуляш с картофельным пюре и коричневой подливой. А если ещё и выпить по двести грамм с разговорчивым в меру соседом и запить всё это великолепие горячим, слегка отдающим содой чаем в тонком стакане, позвякивающем в узорчатом хромированном подстаканнике, размешав ложечкой два кусочка сахара из фирменной железнодорожной упаковки, – ах, как спится после такого обеда, под монотонный перестук колёс! Вот так бы и ехать, только бы не приезжать, только бы провести всю жизнь в таком безвременье, между заботами, между проблемами, удрав от одних и так и не добравшись до следующих.

Но ему не спалось, да и насладиться всем этим памятным с детства блаженством тоже не слишком получалось. Что бы он ни делал: играл ли в шахматы с соседом по купе, или, забравшись на верхнюю полку и чуть-чуть приоткрыв окно, вдыхал пахнущий паровозной гарью мартовский ветер, или просто смотрел в бесконечную чёрно-белую убогость мелькающих за окном пейзажей – мысль его неизменно возвращалась к этой проклятой фотографии. Он изучил её со всех сторон, вытащил из картонной рамки, в которую она была вклеена, рассматривал под лупой, пытаясь найти следы подчистки, – и ничего не обнаружил. Это была настоящая, не ретушированная, реальная фотография того времени. Но ведь мало того что на ней не было тех двух его друзей, с которыми, как он точно помнил, они вместе фотографировались, там нашлась ещё одна подтверждающая деталь, придававшая всему дополнительный жутковатый оттенок. На оборотной стороне картонки перьевой ручкой – той самой ручкой, которой в те годы и писали, самопиской, было сделано три подписи. Три росчерка. Все три мушкетёра расписались на ней, и одна из подписей точно была его. И дата стояла – та самая. Он никому не сказал о фотографии. Друзей, настолько близких, чтобы им можно было доверить такое и не быть немедленно осмеянным, да ещё и не рискуя назавтра сделаться посмешищем всего института, у него не было. Женщин, с которыми этим можно было бы поделиться, а тем более получить какой-то совет, и подавно. Он носил это в себе, обдумывая, взвешивая и пытаясь понять. После долгих размышлений Михаил Александрович отбросил мысль о какой-либо мистификации. Он точно помнил и саму съёмку, и как они забирали эти три копии у Изи в ателье, и как расписывались друг другу на обороте. Подмена тоже отпадала – он вспомнил, что перед первой женитьбой доставал фотографии, показывая будущей жене своих друзей, которых хотел бы пригласить на свадьбу. Все они тогда на этой фотографии были! Все трое! Только вот отметить свадьбу не получилось – расписались по-быстрому, по-студенчески в ЗАГСе, и всё. И денег не было, да и родители её были против – неприятная история. Вот и прожили вместе недолго – зато прописку ленинградскую долгожданную он получил. На всех остальных фотокарточках из его детства и школьной юности никто не пропал – все ребята и эти мушкетёры были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этом одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье №2, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой – пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой – школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте) с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой под полубокс круглой головой с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора – плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте, и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.