Седьмой урок

— Люблю наш район. Влюблена! — проговорила Катюша, когда они вышли на площадь. — Осязаемо предстает новое: люди, стройка, простор улиц, настроения — все по-новому. Светлей, чище, праздничней. Ритм другой, что ли.

— Ты всегда отличалась восторженностью.

— Это плохо?

— Напротив, насущно. Кто-то должен заставлять нас видеть, замечать окружающее.

— Зажглись уже окна. Хорошо, что по-разному расцвечены. Помнишь, детворой бродили по улицам, заглядывали в освещенные окна, и всюду однообразные оранжевые абажуры в оборочку.

Высотный дом кораблем врезался в слияние площади и Нового проспекта, возвышался над котлованами и пустырями.

— На третьем этаже черное окно, — остановилась Катюша, — мне всегда тревожно, если в освещенном доме вдруг черное окно. Это еще в детстве — возвращалась домой, и вот погасшее окно…

Анатолий мельком глянул на черный квадрат и перевел взгляд на витрины и лица людей.

— Видишь, внизу на пустыре — хата? — продолжала Катюша. — Сейчас кран подхватит ее и вознесет на этажи!

— Хату снесут.

— Снесут глину А я говорю о живом. Величии жизненной силы.

Саранцев вдруг оглянулся на черный квадрат окна.

— Я должен вернуться, Катюша.

— Ты всегда должен! — она протянула ему руку. — Ни о чем не расспрашиваю…

— А я охотно поясню: раскопал закрытое дело, которое не следовало закрывать. Как писалось тогда в газете: крупное хищение.

Он снова посмотрел на погасшее окно:

— Должен вернуться…

Она задержала его руку:

— Позвони как-нибудь!

Смотрела вслед Анатолию: шагает по-военному, стараясь не сутулиться. Он всегда отличался военной выправкой; еще мальчишкой повторял: «мы солдаты…»

Она любила думать и говорить о радостном, праздничном, вспоминать хорошее. Он говорил о войне: «…Деда моего, полного георгиевского кавалера — четыре солдатских медали, четыре креста, — убили в первую германскую. Отца накрыло бомбой на днепровской переправе. Старший брат каких-то шагов не дошел до германской границы, ползком дополз. Мы малыми детьми на войне были, без винтовок, только в мыслях солдатами…»

В кафе за дальним столиком все еще спорили. Сергей не отпускал Ковальчика, требовал разъяснить, что есть образ. Каждый толкует по-своему, неразбериха какая-то.

— Если ты художник, расхаживаешь с этюдником, завладел кистями, значит обязан, доказывай!

Уставился на Ковальчика, точно ждал ответа разом на все:

— Ты сказал: проникать, проникновение… А с тобой случалось такое — прошел мимо человек, чужой, неизвестный. И задел тебя. Не локтем, не плечом. Мыслями. И ты чуешь — плохо ему, беда навалилась!

Сергей вдруг повернулся к окну:

— Вот смотри, дом напротив. Каждый день в этот час появляется женщина, совсем молоденькая, легонькая такая. Русая. Может, волжанка, может, сибирячка.

Он недоговорил; к столику приблизился румяный парень в модном пиджаке:

— Здоров, Серж!

— Здоров, Руслан, — едва кивнул ему Сергей, — садись, пей, молчи.

И продолжал:

— Легонькая, говорю, кажись, вскинул бы на ладошке, как дите малое. И походка такая легкая. Летит, несется над землей. Выглянет в окно, как боярышня из теремочка.

— О ком, о чем разговор? — придвинулся к Сергею Руслан.

— Слушай, молчи, — отодвинулся Сергей, — светлая, говорю, весенняя. Но вот подоспели денечки. Вчерашний и еще перед тем. Сижу здесь, у окна. Вдруг промелькнула черной тенью… Нет жизни в человеке.

— Нервы, — небрежно бросил Руслан.

— Не хочу думать, и все думаю о ней, — не слушая Руслана, рассказывал Сергей.

— Нервы, говорю!

— Все нервенные стали, — согласился Ковальчик, — у нас по соседству сопляк проживает. Клоп. Без году неделя. Так он на нервной почве родную мамку обзывает.

— А ты объясни, если ты художник, — рассердился почему-то Сергей, — разъясни, может, надо понять человека? Может, плохо ему?

— Ты не удивляйся, — подмигнул Руслан Ковальчику, — с нашим Сережей бывает такое. Ничего не поделаешь, — наследственное. У него гросмутер, бабця, проще сказать, — знахарка. Травками лечила.

Сергей внезапно выскочил из-за стола:

— Смотри!

Молодая женщина, одетая легко не по времени, появилась в дверях высотного дома.

— Идет, словно перед прорубью! — вырвалось у Ковальчика.

— Как ты сказал? — оглянулся Сергей. — Подходяще сказал! Наверно, и твоя бабця знахарка.

Вернулся к столику, ткнул Руслана кулаком в плечо:

— Вот кому завидую! Никто никого у них не лечит. Сами у профессоров лечатся, — придвинул стул ближе к Виктору, — ну что ж, будем спокойно допивать свое, потому как ничто уличное нас не касается.

Сергей Сергеев о себе

Спасая меня от смерти и голодухи, мать ходила на менку, таскала на себе как мешок, а то и сам следком топал, спотыкаясь, ковыряя носом землю. Малолетство прошло в злыднях оккупации, и сейчас еще ночами, бывает, тревожит покалеченное детство.