Седой

— Ну, что смотришь? — Люба коротко усмехнулась, — Горбатого могила исправит… Ты что, правда, поверил, что я тебя ждать буду? — она наивно вскинула брови и радостно улыбнулась ему. — Дурачок! И что писала — поверил? Я же врала все! Чтоб тебе, дураку, спокойно там… Я в тот же день, как от тебя отвязалась, мужика сняла, командировочного. А на другой — другого! Каждый день с новым! Ух-х, погуляла! — она захохотала. — Из кабака не вылазила! С одним пришла, с другим ушла! Кто понравился — тому даю! Не то, что с тобой за ручку ходить!.. А письма с мужиками сочиняли! Ох, ржали, как ты там их читаешь…

Иванов поднял руку, Люба вздрогнула, замерла на полуслове, прикрыв глаза, ожидая удара. Иванов чуть коснулся пальцами засаленного локтя телогрейки.

— Выходи за меня замуж.

Люба растерянно глянула на него.

— За кого?.. За тебя? Я?.. Да на хрен ты мне сдался сто лет! Кому ты нужен? В зеркало посмотри, урод! Замуж, ха! — Люба то ли всхлипнула, то ли засмеялась. — Что, оголодал? Ну так деньги давай, привез? Я теперь даром не даю… Ну, что ты приперся? Ладно. Все. Поговорили. Иди… Вали отсюда, я сказала!.. — она прикусила губу, чтобы не расплакаться. — Ну, иди, пожалуйста… Здесь опер на меня глаз положил. Донесли уж, наверное…

Иванов медленно поднялся.

— Подожди! — Люба схватила его за рукав шинели, — Я сама уйду… Только совсем уже. Не приезжай больше… У тебя все хорошо будет. Правда, я знаю… Ну… все.

Она встала и, по-мужицки шагая в тяжелых сапогах, пошла к двери…

Когда Иванов добрался до деревни, стояла уже непроглядная темень. Грязь на дороге подернулась ледяными нитями и похрустывала под ногами. Иванов постучал в первый дом, там затаились, из-за двери прислушиваясь к нему или присматриваясь через щелку. Потом мужской голос спросил: — Чего надо?

— Переночевать. До автобуса.

— Не гостиница.

— Хоть в сени пусти.

— Иди отсюда. Сейчас дробовик сыму… Иди-иди, не стой. Никто не пустит…

Через дорогу темнела в ночном небе заброшенная церковь: с выщербленным кирпичом, обвалившимися карнизами, с кустами, растущими из стен вокруг купола. Из церкви вышел человек, лязгнул железный засов.

— Эй, отец, переночевать пусти, — без особой надежды, мимоходом сказал Иванов.

Человек подошел, приглядываясь в темноте к нему, к заляпанной грязью шинели.

— К «химикам» ездил?

— Да.

— Дружка навестил?

— Невесту.

— Вот оно как… Ну, пойдем…

В избе, освещенной тусклой мигающей лампой, мужик поставил чайник на треногую плитку:

— Кормить нечем: пост. Чаю только дам.

— Ты поп, что ли? — спросил Иванов.

— Можно и так назвать.

Хозяин мало походил на попа — обыкновенный мужик с грубым простым лицом, заскорузлой мозолистой пятерней, костюм в налипшей свежей стружке.

— Столярничаю, — пояснил мужик, отряхивая стружки, — Прогнило все. Двадцать лет храм пустой стоял, как в семьдесят первом иконы покрали.

— Кто покрал?

— Да много охотников здесь шастало, — мужик налил чаю себе и Иванову, сел напротив за стол. — Как саранча, прошли… А кто украл, тот и вернул. Сам привез той осенью Богородицу и трех апостолов. И на освящение из Москвы приезжал, молился.

— Совесть проснулась? — насмешливо спросил Иванов. Его опять крутило всего внутри, хотелось уязвить, достать этого спокойного, умиротворенного попа.

— Значит, проснулась, — невозмутимо ответил тот. — В народе совесть просыпается. Пока в потемках бродят, сами не знают, куда идут. А идут-то к нам. Страшно без Бога жить.

— Ты меня поагитируй, может, и я приду?

— А Бог — не народный депутат, чтобы я за него агитировал. Сам придешь, — поп посмотрел на него. — Злой ты сильно. Чего такой злой?

— Жизнь такая.

— Жизнь у всех не сладкая. Да не все злые, — хозяин поднялся, указал на узкий топчан: — Здесь ляжешь. Только учти — рано подыму.

— Не привыкать.

Через приоткрытую дверь Иванов видел, как он стоит на коленях, подняв голову к лампаде, молится просто и обстоятельно, будто говорит с добрым знакомым: про то, как прошел день, как движется ремонт в церквушке, и про нежданного ночного гостя.

Дрожащий свет лампады дробился в серебряном окладе образов…

…вокруг, на сколько хватало глаз, расстилалась плоская снежная равнина, над которой круто выгибался небесный купол. Справа у горизонта небо чуть розовело, выше меняло оттенки от нежно-голубого до непроглядной синевы, слева на ночном небосклоне светились крупные звезды.

Вездеход шел по дороге, обозначенной парами стальных штырей, торчащих из полузасыпанных снегом железных бочек. Молодые солдаты в новеньких, негнущихся шинелях сидели на скамьях вдоль бортов, смотрели в окна.

— Эй, воины, гляди! — полуобернувшись, крикнул ефрейтор-водитель, указывая вправо.

— Куда? — спросил маленький остроносый Чоботарь.

— Куда! — захохотал ефрейтор. — На солнце! Последний день сегодня! Теперь четыре месяца не увидишь!

Над горизонтом, действительно, показался краешек солнечного диска.

— По-осмотри на солнце, — запел водитель, — посмотри на небо, ты видишь это все в последний раз!

— Люкин, — сказал сидящий рядом капитан.

— Намек понял, товарищ капитан.

— А что потом? — не понял Чоботарь.