Седой Кавказ

Докуев весь сжался, он внутренне кипел и готовился к взрыву, к яростному отпору, но в это время что-то острое, твердое, страшное с силой и болью уперлось и, казалось, вонзилось ему в бок.

– Не дергайся, – уже совсем другим, твердым и жестким, голосом четко сказал Самбиев. – Трогай коня, и вон там заворачивай в лес, к нашему роднику.

…В поздних сумерках, когда на западе небосклон только чуть рдел и сельчане, измотавшись от колхозных забот, разошлись по своим жилищам, в Ники-Хита вскачь въехала бричка председателя сельсовета. Вожжи были в руках Самбиева, он часто бил плетью коня, а рядом, пьяно свесив голову, размахивая руками, пел неприличную песню Докуев.

– Самбиев Денсухар вернулся, – полетела молва по селу.

– Ко мне во двор, – повелевал Докуев. – Накрывай стол, жена, мой друг детства вернулся. Собирай ловзар^*.

Село зашевелилось, загудело. Где-то заиграла гармошка, ей в такт забил барабан. Народ хлынул к дому председателя. Во дворе Докуева в бешеном темпе гарцевали лезгинку…

Денсухар давно уже спал в специально отведенной для него комнате, а жена Домбы, длинная и худющая Алпату, все еще ворчала на лежащего, уткнувшись в стенку, пьяного мужа.

– Как ты посмел, сумасшедший, связаться с этим уголовником? Ты что, забыл, что тебе предлагают повышение в городе? Все сгубил, дрянь пьяная… Ты только проспись, я тебе еще утром устрою… И когда эта голытьба со двора уйдет, – выглянула она в окно. – Ух, пьянь паразитная, если бы не я, всю семью сгубил бы… Что теперь будет? Как бы кто не донес!… Тоже мне, нашел друга детства.

Домба со стоном перевернулся на спину и прерывисто, тонко, со свистом захрапел.

* * *

Далеко за полночь Самбиев проснулся. Хотя мучила жажда и все внутри болело от накануне выпитого спиртного, он все-таки испытывал какое-то невероятное, давно позабытое блаженство и комфорт. В первое мгновение не мог понять, где он. Боясь шелохнуться, по многолетней закалке заключенного стал шарить широко раскрытыми глазами по сторонам.

Свежее, еще отдающее хозяйственным мылом и угольным утюгом белье, теплое одеяло, туго набитая подушка с запахом верблюжьей шерсти и главное – мягкая, до невозможности глубоко прогибающаяся металлическая кровать с узорчатыми спинками.

Нежный лунный свет проникал в окно, наполнял комнату уютом и спокойствием. В слегка приоткрытую форточку дул прохладный, сыроватый ветер. Было до того тихо, что Денсухар слышал свое дыхание. Наконец он понял, где он, и все вспомнил. От мысли, как он моментально сообразив, объегорил Докуева, ему стало весело, и лицо его в лунном полумраке просияло. Хотя Самбиев и врал о подельниках Докуева, слух этот гулял по зонам, и если бы доли правды не было в нем, Докуев не поддался бы на открытый шантаж и угрозу. А после выпитого спиртного Домба и вовсе «раскололся» перед Самбиевым, который в пылу дружбы и кровного родства решил не только миловать заблудшего односельчанина, но даже опекать его впредь от происков злоумышленников и злоязычников. Более того, Самбиев под конец пьянки дал слово другу, что он возьмет его не только под опеку от уголовников, но и создаст Докуеву некий ореол мученика и борца за тейповые^*, деревенские и даже общенациональные интересы. Разумеется, все эти услуги требовали от друга детства небольших, по мнению Денсухара, моральных и, что более существенно для Самбиева и не очень для Докуева, материальных издержек. Конечно, они клялись друг другу, что деньги – это далеко не главное в их взаимоотношениях, но в то же время Докуев, волею судьбы оказавшийся в более благоприятных обстоятельствах, не может и не должен оставить друга в беде, тем более не дать каких-то бумажек, то есть денег. И Докуев долго доказывал неожиданно объявившемуся другу, что он много о нем думал, переживал и не сегодня-завтра хотел написать письмо, послать деньги, посылку и даже поехать за ним на Север. Короче, все было по-братски, просто мешали некоторые враждебные силы, в том числе и «скотина жена», и «тупость односельчан».

Потом Самбиев вспомнил о своем доме, отданном властью под сельсовет, о своем одиночестве, и ему стало тоскливо.

С этими думами он пролежал так долго, что лунный свет в переплете оконных рам переполз с его груди к ногам, остроконечными ромбиками.