Седой

— Ночь потом. Как у негра — я извиняюсь, товарищ капитан — с тыльной стороны…

— Стой! — крикнул капитан, но водитель уже сам нажал на тормоз.

Вездеход остановился у заваленной набок бочки с погнутой вешкой.

— Эй, воины! — кивнул Люкин, открывая дверцу. — Лопаты там…

Все высыпали из вездехода, подошел капитан, прикуривая.

— Опять? — спросил он.

— Ага… Мишка балуется, — пояснил Люкин молодым, указывая на исцарапанный бок бочки. — Видишь, когти. Чует, собака, человечий дух.

Солдаты подняли и установили набитую камнями и залитую бетоном бочку.

— А зачем это? — спросил кто-то.

— В пургу на ощупь идти… Вот так опрокинет, собака страшная, сверху снегом заметет — и уйдешь в чисто поле, — махнул рукой Люкин. — Весной найдут, когда оттаешь.

— Во занесло… — протянул Чоботарь, оглядываясь, — Медведи гуляют…

Иванов тоже оглянулся в этом холодном, бесконечном, безжизненном пространстве…

Иванов включил свет на кухне, закурил и сел, сгорбившись за столом. В ночном небе мерцали огни города.

Появилась Алла в наброшенном на плечи халате, щуря заспанные глаза, села рядом.

— Ты так страшно скрипишь зубами во сне, — сказала она. — Я просыпаюсь… — она мягко провела ладонью по его волосам. — Тебе нельзя все время одному. Надо общаться с людьми…

Иванов молча курил. Алла отняла у него сигарету, погасила.

— Пойдем, — она потянула его за руку, Иванов покорно поднялся.

Они снова легли в темноте — Алла на диване, он на раскладушке. И снова навалилась темнота…

…только дежурная лампа над тумбочкой дневального тускло высвечивала центральный проход в казарме, спинки кроватей и табуретки с аккуратно сложенной формой, отражалась в экране телевизора, подвешенного к потолку в дальнем конце прохода. Сами кровати — по два ряда с каждой стороны — терялись в полутьме, кое-где слышалось еще шевеление, разговоры, смех.

Хлопнула дверь, в казарму вошел конопатый сержант, которого Иванов запер в умывальнике на сборном пункте.

— Говорят, суслов из приемника привезли? — громко спросил он у дневального.

— Ну.

— Кому спим?! — заорал сержант. — Деды! Чего тихо, будто не праздник? Дежурный кто? Бутусов, поднимай суслов — поздравлять будем!

— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!

Дневальный поднял трубку телефона:

— Слышь, кто из офицеров в казарму пойдет — свистни.

Кое-кто из молодого призыва поднимался, строился в проходе — в бесформенном байковом белье и брезентовых шлепанцах с номером кровати.

— Чего мало? Остальные где? Где они спят-то?

— По одежде смотри, — велел конопатый.

Деды пошли вдоль прохода, приглядываясь к сложенной на табуретках форме. Обнаружив новую хэбэшку, скидывали ее владельца вместе с матрацем на пол или пинали снизу под сетку кровати.

— Подъем была команда!

— А? Что? Чего?

— Чего! Вредно спать на первом году!

В проходе выстроилась неровная, жалкая шеренга, новобранцы крутили стрижеными головами, не понимая, чего от них хотят.

Иванов лежал в ближнем к выходу углу казармы и, не поднимая головы, напряженно наблюдал за шабашем. Бутусов, не дойдя до него, повернул обратно.

— Все, что ли?.. Равняйсь! Смирно!

Новобранцы кое-как подравнялись и вытянули руки по швам коротких кальсон. Бутусов открыл список личного состава.

— Чоботарь!

— Я.

— Головка от болта, — конопатый сержант подошел к нему. — Кругом!

Тот повернулся, и конопатый с силой ударил его в поясницу, по почкам. Чоботарь охнул, качнулся.

— Не слышу! — сержант ударил его еще раз, подождал, снова ударил.

— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Чоботарь.

— Алимов! — прочитал следующую фамилию Бутусов.

— Я.

— Кругом!

Удар.

— Служу Советскому Союзу!

— Барыкин!

— Я.

— Кругом!

Здоровенный бугай Барыкин, на голову выше подошедшего к нему сержанта, молча смотрел на него.

— Кругом, я сказал!

Барыкин повернулся.

Иванов дотянулся до своей табуретки, вытащил ремень из-под хэбэшки и стал неторопливо, тщательно наматывать его на кулак.

— Никишин!

— Я.

— Погоди, это ты, что ли, из театрального? — вспомнил Бутусов.

— Я.

— Дай я артисту отвешу! Я! Моя очередь! — деды столпились около Никишина. Тот стоял неподвижно, опустив голову, только покачивался от ударов, повторяя:

— Служу Советскому Союзу… Служу Советскому Союзу…

— Да вы что, озверели, что ли? — стоявший с краю шеренги Завьялов вдруг сорвался с места и оттолкнул конопатого сержанта. — Да вы что, ребята… Вы с ума посходили все?

— А это кто такой? — обернулся к нему сержант. — Это ты, умник? Ты же дедушку Советской Армии толкнул! Дедушка два года пахал, а ты дедушку обижаешь…

— Я тоже два года служить буду. И он! И он!

— Ты на гражданке баб давил, а дедушка портянки нюхал! — юродствовал конопатый. — Двадцать почек! Кругом!

— Нет, — негромко, твердо сказал Завьялов.

— Кругом, я сказал! — миролюбиво приказал сержант и несильно, не ударил даже, а толкнул его в лицо.

— Нет.

Сержант ударил его еще раз, и еще, слева, справа, все сильнее и сильнее, зверея от того, что мальчишка упрямо стоял, глядя ему в глаза.

Иванов спрыгнул с кровати.

— Отошли от него все! Быстро! — он встал рядом.