Седой

Замполит положил перед ним срочную телеграмму. Иванов прочитал, равнодушно отодвинул. Майор ходил взад-вперед по кабинету.

— Я все понимаю, — сказал он, кивнув на телеграмму. — И прими самое искреннее сочувствие. Я это пережил. Это к каждому приходит, рано или поздно. Так устроено в жизни… Но и ты меня пойми. Самых лучших ребят мы не можем отправить домой. Лучших! — подчеркнул он. — Это, конечно, особый случай, но я хочу, чтобы ты воспринимал это, как…

— Я не поеду, — сказал Иванов.

Майор остановился, недоуменно сведя брови:

— То есть как? — Медленно покачал головой: — Что ж ты за человек такой, Иванов? У тебя мать умирает! Мать! Родная! Неважно, что там у вас было, но она же тебя носила, родила, кормила! В тебе кровь ее! У тебя хоть что-то живое вот здесь есть? — он постучал себя по груди. — Или пусто?

Иванов скучно смотрел в окно.

— В общем, что с тобой говорить, — майор вытащил из стола заполненный бланк и прихлопнул перед ним на столе. — Вот командировочное. В семь вездеход пойдет в центральный городок. В десять тридцать вертолет… А вот здесь, — он перевернул бланк, — кроме военкомата, поставишь печать больницы и врач пусть распишется, что был у матери. Понял? Всё, вперед!..

Иванов сидел с Александром в продымленной курилке.

— Надо уметь прощать, — сказал Александр. — Твоя беда в том, что ты не умеешь прощать, поэтому не можешь победить. Понимаешь? Пока ты не простил, не пожалел — ты не свободен…

— Она меня пожалела? — спросил Иванов. Александр хотел сказать что-то еще, он мотнул головой. — Ладно, хватит.

Помолчали.

— Твоим передать что-нибудь? — спросил Иванов.

— Нет.

— А как насчет прощения? — насмешливо спросил Иванов.

— Да не о том речь! Прощать надо проигравших. А хозяевам жизни, — Александр кивнул на ввалившихся в курилку дедов, — наше прощение к этому месту…

Он проводил Иванова до вездехода, подождал, пока тот забросит в кабину вещмешок, ежась на лютом морозе.

— Ну, давай, — сказал Иванов, — Держись здесь.

— Ты за меня не волнуйся, — Александр поднял сжатый кулак…

Белка сидела в длинном больничном коридоре на клеенчатой кушетке. Иванов в халате поверх кителя подошел, сел рядом.

— Спит, — сказала Белка. У нее были запавшие глаза с синевой вокруг, — На морфии держат.

— Что там?

— Рак матки. Неудачный аборт.

— Ты давно здесь?

— Вчера утром.

Они молчали, сидя рядом, откинувшись спиной к стене. Из палаты выглянула медсестра.

— Петуховы? Буквально две минуты…

Мать лежала у самой двери, укрытая одеялом до подбородка, седые свалявшиеся волосы были разбросаны по подушке. Белка и Иванов остановились на пороге. Мать медленно перевела на них тусклые глаза. Старушечье лицо ее, обтянутое сухой желтой кожей, вдруг мучительно исказилось, по глубоким морщинам покатились слезы. Она отвернулась, насколько могла, с трудом вытаскивая руки из-под одеяла. Прикрыла лицо и снова обернулась, поверх тонких костлявых пальцев жадно глядя на детей.

Белка подошла, присела на край кровати, взяла ее за руку.

— Вот… — виновато, беспомощно сказала мать.

— Все будет хорошо, мам… Я говорила с врачом, все будет нормально. Завтра станет лучше, честное слово, он так сказал. Ты только не плачь, мам… — торопливо говорила Белка, размазывая слезы по щекам.

Другие больные в палате старательно смотрели в стороны, медсестра деловито поправляла капельницы.

Мать тянулась слабой рукой к халату, висящему рядом на стуле.

— Там…

— Что, мам?

— Ключ…

Белка вынула из кармана халата ключи, показала ей.

— Вы не ждите здесь… Возьми там… что надо…

— Все будет хорошо, мам. Я тебя в Москву заберу, я там договорилась… Мы с Олежкой тебя заберем отсюда.

Мать, склонив голову, пыталась заглянуть ей за спину — Белка загораживала ей сына. Алла вскочила, и мать с той же цепкостью, с которой держала ее руку, впилась взглядом в Иванова, по-прежнему стоящего у двери.

— Иди сюда, — негромко сказала Белка. — Подойди.

Иванов, не двигаясь, молча смотрел на мать.

— Иди сюда! — взвизгнула Белка.

— Всё-всё-всё, — медсестра быстро оттеснила ее от кровати, — Завтра придете… Они завтра придут, не надо волноваться…

Алла стремительно вышла из больницы, Иванов брел следом. Сестра остановилась у серебристой «восьмерки», Иванов зашел с другой стороны, ожидая, пока она справится с замком.

— В кого ж ты уродился… такой урод?! — Белка распахнула наконец дверцу, завела мотор и рванула с места.

Иванов посмотрел ей вслед, сунул руки в карманы шинели и пошел в другую сторону. Был зимний вечер, тут и там в толпе прохожих мелькали спеленутые веревками елки.

«Восьмерка» обогнала Иванова и встала у тротуара. Он сел в машину.

— На сколько тебя отпустили? — не глядя на него, спросила Белка.

— Пять суток.

Белка развернулась.

— Чья это машина? — спросил Иванов.

— Одного человека…

Они вошли в квартиру. Алла включила свет, открыла комнату матери. Из соседней комнаты вышла женщина, оглядела их.

— Налетели, воронье… Живая никому не нужна была, а тут явились, — с ненавистью сказала она и прошла на кухню.

— Чего это она? — спросил Иванов.

— За комнату боится. Комната им отойдет.