Сефира и другие предательства

Ей необходимо убраться с этой автострады, свернуть на следующем съезде и найти место, где можно было бы залечь на дно, пока не улягутся самые сильные наплывы боли (если это вообще произойдет). Слова, которые она использовала для своих сложных клиентов – тех, кто находился в начале долгого курса терапии, чтобы вернуть подвижность и силу руке, ослабленной инсультом, ноге после операции на бедре, или тех, чей страх перед грядущими трудностями срывал с их губ проклятия, как только они видели ее; или тех, кто потерял надежду вновь пользоваться своими руками или ногами как прежде, но которым необходимо было тренировать их, дабы предотвратить дальнейший ущерб своему здоровью, – эти слова вкрадчивым шепотом прозвучали в ее голове. «Хорошо. Все хорошо. Мы будем делать это медленно и не торопясь, договорились? Медленно и аккуратненько. Вот так. Да, я знаю, это больно. Но все в порядке, это нормально, это означает, что мышца функционирует. Так, осторожно. А если она работает, это значит, что мы можем рассчитывать на улучшение. Так, хорошо. Продолжайте. Хорошо. Тихонько, все, почти закончили. Полегче, пожалуйста. Медленно и аккуратно. Я знаю, знаю – больно. Я знаю. Вот так. Хорошо. Все, осталось совсем чуть-чуть. Чуть-чуть». Саундтрек был едва слышен из-за боли, исполняющей в ее мозгу увертюру «1812 год» с хором и пушками, но ей все же удавалось прислушаться к музыке, настроиться на нее так, как сама советовала своим клиентам. «Представьте, что мой голос – это станция на вашем радио, хорошо? А боль, которую вы испытываете, – это помехи. Я хочу, чтобы вы настроили свое радио на мою станцию, убрав помехи. Настроились на станцию „Радио Лиза“, хорошо?» Это было все равно что пытаться принять сигнал из трех разных штатов на радиочасы, однако ей удалось разобрать достаточно, чтобы включить поворотник, опустить ручной тормоз, включить первую передачу и, крепко сжав руль, выжать сцепление. Если бы она искала доказательства божественного одобрения своей миссии, то следующие четверть часа могли бы их предоставить. Либо так, либо это было доказательством действия принципа случайности, настолько чрезвычайной, что стечение маловероятных событий позволило ей стартовать с полосы безопасности, вырулить на полосу автострады перед носом у фуры с двойным прицепом, немыслимым образом объехавшим ее, мотнувшим воздушным потоком ее «хонду», мимо первого съезда, который она на скорости проскочила прежде, чем заметила, мчаться к следующему съезду, который приблизился как-то уж слишком рано и в который она влетела слишком быстро, с визгом шин, с трудом удерживая руль, борясь с дугой пандуса, который, казалось, изгибался по своей воле; через перекресток под светофором, который, как она успела заметить, переключился на красный, когда она пронеслась под ним; по дороге, вдоль которой выстроились гипермаркеты, к стоянке очередного «Уолмарта», – весь этот путь с раздираемым болью ртом, с белыми вспышками и пятнами в глазах, будто ее зрение было заклинившей в кинопроекторе и расползающейся от жара его лампы пленкой. Боль не утихла и после того, как она благополучно припарковалась и откинулась на спинку сиденья, изо всех сил стараясь оставаться совершенно неподвижной: вздымания груди и трепетание пульса – движения, достаточные, чтобы спровоцировать ее нервные окончания.

Ко всему прочему, жутко хотелось есть. В салоне стоял густой запах говядины, «хрустящий» аромат бекона, сладковатый запах луковых колец, обжаренных во фритюре. Она практически могла различить молочный привкус расплавленного сыра, солоноватую свежесть огурчиков, островатый привкус размазанного кетчупа. Ее желудок не просто рычал, он выл. По нижней губе побежала струйка слюны. Тыльной стороной ладони Лиза вытерла рот несмотря на то, что прикосновение вызвало у нее ощущение, будто кто-то втыкает в десны булавки.

Глоток кока-колы ничуть не утолил голода, а поток ледяной сладости на зубах превратил их в обжигающую кашу. Это было уже слишком. Она запаниковала. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не распахнуть дверь машины, не выпрыгнуть и не рвануть с воплями бегом вокруг парковки. Все, что она могла сделать, это позволить боли захлестнуть себя, попытаться заманить, втянуть ее в себя – еще одно наставление, которое она давала своим клиентам… и в которое сама никогда особо не верила. И ей не требовалось закрывать глаза, чтобы представить это. Она видела, как боль кружит вокруг нее – клубящийся туман, густой, как ириска, болезненно желтый, как сера, как синяк трехдневной давности, как снег, испачканный мочой. И это было… не столько связной мыслью, сколько впечатлением, будто это не ее воображение, вернее, не только ее воображение… но дальше этого впечатление не простиралось.