Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы

– Проклятая изжога, – прохрипел Гарт, – я съел уже фунт соды, а изжога все грызет, это потому, что здесь готовят не на чистом сливочном… Я привык к домашней пище, я уверен, что у меня гастрит, или даже перигастрит, или просто хорошая язвочка величиной с розетку.

– Не обращайте внимания, – посоветовал Бакшеев, – постепенно обойдется.

– Не могу, – капризно проговорил Гарт, – грызет… – Он показал, где чувствует боль, и пристально поглядел на Бакшеева, словно и вправду ожидая дельного совета. Не дождавшись, Гарт вздохнул и сказал, наклонившись вперед: – Я тоже знаю вас, я видел вас с вышки оркестровой галереи в тот единственный вечер, когда вы танцевали с Блоком.

– С кем?!

– С Александром Блоком.

– Черт вас разберет, – сердясь, сказал Бакшеев, – постарайтесь объясняться проще.

– А все и так очень просто, – ухмыльнулся Гарт. – У нас там на оркестровой галерее скучновато, знаете ли. Одно и то же. Твист-шмист, полька-шмолька, шлягер-шмагер. Осточертело, даю слово. Если хочешь остаться нормальным, надо как-нибудь развлечься, что-нибудь другое, чтобы не стать смурягой, психом, знаете ли. Так, для спасения души мы и организовали наш конкурс женской красоты. Такая игра: как будто все женщины танцуют только для нас, а мы как будто и есть самые главные в мире ценители и знатоки. Да-да. Эта игра увлекает, поверьте мне. У нас даже девизы придумываются для каждой абитуриентки. А я, знаете ли, я большая шишка. Я председатель несуществующего жюри несуществующего конкурса женской красоты. – Он замолчал и стал поглаживать живот.

На террасе было зябко, и приятно было сидеть, подняв воротник, наперекор ветру и холоду.

– Я упрямый человек, – сказал Гарт, – у меня есть убеждения. Я вам говорю: здесь готовят не на чистом сливочном. Иначе почему изжога?

– Пройдет, – сказал Бакшеев. – Расскажите-ка лучше подробней про ваше жюри.

– Можете не волноваться, – проворчал Гарт, – у вас все в порядке. Ваша партнерша проходит под девизом «Александр Блок». В скобках: «Дыша духами и туманами». Я надеюсь, этого достаточно? В ней есть что-то зыбкое, горькое и непреходящее. Вот. Видите, как я умею выражаться. В общем, у нее первое место. Учтите: принято единогласно. А в нашем жюри это редко бывает. Ну а второй приз за девчонкой из телевидения. Ее девиз – «Царевна-лягушка». Рот большой. И замыкает шествие, увы, оперная звезда, у несчастной всего лишь бронзовая медаль. Девиз: «Диван-кровать». За фигуру.

– Ну и сволочи собрались у вас в оркестре! Просто собаки какие-то!

– Скука, знаете… Играем, играем, играем. По-нашему, «лабаем до укачки». Мода, мода. Модерновые оркестровочки. Я не ругаю его величество джаз, куда там! Просто изжога, и хочется поносить все на свете. Скажете, чего ему надо? Небось думаете, заелся, «сладкая жизнь», вино, цветы, женщины? Да ни хрена подобного. Просто я не люблю, когда под музыку чавкают. И всё. И не надо мне никакой музыки! Я разлюбил. Я люблю скрип колодезного колеса. Или щелк пастушьего бича. В такой музыке сидит счастливая жизнь. Все целы. Все живы: папа, мама, девочка и мальчик. Все дома, и не надо бежать в бомбоубежище. Вот! – Гарт прислушался и, желая, чтобы Бакшеев тоже услышал, поднял кверху палец. – Вы слышите? Капли дождя стучат по столам! Годится вам такой небесный ксилофон?

– Да, – сказал Бакшеев, – годится.

– Я думал, – продолжал Гарт, – что воспою весь мир, а играю танцы. Я дерьмо.

Гарт встал и отошел к балюстраде. Он перегнулся через перила, и дождь стал долбить его лысый череп.

– Вы мастер, – сказал Бакшеев, глядя в спину собеседника. – Когда объявили ваши импровизации и вы играли соло, я понял, что вы мастер и бродяга. Может быть, ваша музыка была темна и сложна, но в ней кипела страсть, в ней протягивала руки мольба. Я неграмотный слушатель, я мало что смыслю. Может быть, вы предупреждали о беде? Под эту музыку нельзя танцевать. Я говорю невнятно. Но вы не дерьмо. Нет. Я ваш поклонник.

Гарт не оборачивался.

– Раз в десять лет, – пробормотал он, – раз в десять лет в такую клятую погоду встретить сумасшедшего и услышать про его понимание… – Он повернулся к Бакшееву. – Я тронут, – сказал он торжественно. – И я желаю вам счастливой любви.

Они услышали, как заворчал мотор. Гарт перешел на другую сторону и, став у парапета, пристально вглядывался в дождь. Небо сделалось серовато-блеклым, наступал рассвет.

Бакшееву не хотелось шевелиться. Он сидел, подперев голову руками, прикрыв глаза, и слушал ворчание чужого мотора. Звуки ложились на нотную линейку дождя. Мотор то взрёвывал, то затихал. Кто-то нетерпеливо прогревал его. Тошнотворно запахло бензином. Так прошло минут десять. Теперь мотор тянул одну протяжную высокую ноту, как оса, которую не выпускают на свободу. Почти совсем рассвело, и нити дождя, недавно казавшиеся светлыми, стали чернеть. Пора было идти. Бакшеев поднялся, подошел к Гарту и тоже стал глядеть во двор сквозь шуршащий дождь. У дверей гаража стояла малолитражка.