Сегодня и завтра, и в день моей смерти

И пошла наша первая домашняя ночь. И, должно быть, поэтому тоже спал. Вприсядку, урывками. Караулил. И осталось мне болью укорной такое: среди ночи, откинув с груди одеяло, рвешь с себя ослабевшими пальцами тугую пижаму. Душно -- ведь телом дышала больше, чем... Распахнул балконную дверь -- полилось, полегчало. И уже не ложился. Утром подозвала меня, начала водить на ладони:

П-о-ч-е-м-у з-е-р-к...

-- Зеркало, доченька? Замазано? Протекло с потолка, а я не успел вымыть.

Подняла к нему глазик. Ничего не сказала: чист он был -- простыня простыней. А Тамара ходила по квартире и накалялась: "Грязь!.. Неужели нельзя было убрать?" -- "Я убирал". -- "А это?.. А это?.. " -- остервенело мыла, терла,

скребла. Горько стало, обидно, но молчал, понимая: так всегда у нее прорывалось отчаяние -- ухватиться с ненавистью за что-то хозяйственное. Вот на днях рассказала: "Ты и не знаешь, сколько я там головой билась". Ну, так это, если не видит никто. И, когда поутихло немножко, подошла, ткнулась в плечо, заплакала:

-- Прости меня, папочка... Иду-у, доченька!.. -- на стук в стену, отделявшую кухню от вашей спаленки. Теперь только так говорим. -- Саша, Лерочка хочет в большую комнату.-- Взглянула: можно ли? Что ж, зеркал там нет, стекла книжных шкафчиков в стороне. -- Ну, вот здесь доченьке будет хорошо. Окно откроем. Что? Напиши. Шкафчик? Да, шкафчик твой.

Не сердись. Открыть? Сейчас, сейчас.

Пошла, стиснув зубы. И взглянули они на тебя со всех полок -- книжки, куклы, учебники, счетные палочки, обезьянки, рыжий лис, три цыпленка на жердочке, пушистых, раскрывших красные клювики. Так глядели вы друг на друга. Безучастно они, горько-горько, прощально ты. "Что, доченька? Закрыть? Закрой, папочка".

Наверно, впервые в тот день, 22 сентября, а потом все больнее чувствовал, а, почувствовав, понял: через все он проходит, человек, должен пройти. Пока сам не провалится. На сегодня ему уготовано это. И пройдет. Если ж нет меж стеснившихся скал ни тропки, ни лаза -- на четвереньках, ползком, но пройдет. Только надо стерпеть. Вот когда хорошо, не замечаешь -несет. И уже проходя через что-то, знал, что завтра пройдем сквозь другое, а спустя день -- через третье. Знал: не станет тебя, и на этом не кончится. Надо гроб. Документы. Место. Могилу. Везти. Зарывать. Возвращаться. А потом... а потом было пусто и голо. Как на белом листе. На котором все равно нарисуется что-то.

Мы стояли на кухне, и вдруг... звук какой-то, знакомый до дрожи и дикий -- ножонки по полу... Тамара метнулась и в дверях:

-- Лера!!! -- (у окна, возле кресла... стояла). -- Лерочка! -подхватила. -- Что ты, доченька?! Больно? Саша, скорей!..

По дивану металась. Анальгин... вода, шприц для питья. Подал, выдернул шнур, перенес телефон в спальню, чтоб не слышала (не забыл это сделать), позвонил в неотложку. Как же больно тебе, если силы нашлись встать, пройти, не упасть. Что же делать? Тянем, тянем, и вот, начинается. "Звоните в детскую поликлинику, -- сказали из неотложки. -- Мы только вечером. Туда, туда. -- И оттуда ответили: -- Хорошо, ждите. Я сейчас же доложу врачу. Ах, вот, мне подсказывают: уже знают. Нам звонили из вашей больницы. У нас все будет наготове". Сообщили, побеспокоились. Или так положено?

-- Ну, вот, Лерочке легче, да, доченька? Гуленька ты моя, ну, зачем же ты встала? Постучала бы в стенку -- я бы прибежала. Не будем укол делать, нет? Так прошло?

Да, прошло. Да, пришла медсестра. Постояла в передней: "Завтра врач к вам придет. Зачем? Ну, мало ли, так надо".

Утром неожиданно попросила лимонаду. А в больницах ни разу, хотя так любила его. В этот день, двадцать третьего, мама спрашивала тебя: "Лерочка, ты не сердишься на нас с папой? Нет? Ни за что?" П-о-ч-е-м-у т-ы с-п... "Почему спрашиваю?" Потому что было: "Загубили вы меня". Я на кухне был, когда:

-- Саша...-- (Вздрогнул: снова тем взывающим голосом).-- Саша, я чистила Лерочке ротик, и ватка соскочила с палочки... не могу найти.

Не глядел я туда с самого лета, боялся. А тут... нет, не дай бог никому никогда увидеть такое! Не открыть тебе было уж рта. Лишь немножко. И увидел: только сбоку была еще узкая щелочка. Как в стене, бугристой, изъеденной. Еще день, два, и задушит. На глазах. Если же туда, в щелочку, попадет этот ватный комочек... "Ну, что?.. Нет?.." -- "Не вижу..." -- "Как же быть? Лерочка, тебе не мешает? Нет?.." И оставили мы тебя. Чтоб не мучить. А потом, на кухне:

-- Если не сделаем, то... -- Морфий? -- взглянула Тамара. -- Нет. Цикуту. Сократ... корень...

Лишь позднее прочел у Платона, что совсем не корень давали они, но отвар из листьев, стеблей. И отнюдь не мучительная, но охлаждающая (начиная от ног) приходила она.

-- В Разливе есть. Там, где жили. Мы с Гуленькой все ее вырывали. Чтобы дети... -- опустила глаза.

Знаю. И на островке.

Дождик только... -- взглянула в окно. Он с утра сеялся. -- Что ты наденешь, сапог нет.

Ботинки. А как дать?

Натрем... на терке. И -- сок.

Я попробую на себе.

Ты совсем спятил! Ну, попробуешь, и что?

Не знаю... немножко... А если?..