Сегодня я не умру

Когда он так сказал, у меня по спине пробежал холодок. Я поежился и уронил книгу.

– Что читаешь? – спросил он.

Я поднял с земли потрепанный томик, отряхнул от пыли и показал ему обложку.

– «Омар Хайям. Рубаи», – прочитал Олег. – Понятно. Твое?

– Нет. Деда. Он у меня философом был.

– Профессиональным? – удивился Олег.

Я засмеялся:

– Да нет. По профессии он был ветеринаром. А философом – по духу.

– Ясно. Тут, наверно, только такие и выживают.

Это было очень меткое замечание, так что я не нашелся, что ему ответить.

– А где он сейчас? – спросил Олег.

– Умер. В прошлом году, – ответил я.

– Отчего?

– От старости. Ему было девяносто шесть.

– Не слабо, – отозвался Олег. – А как он умер?

– Во сне – уснул и не проснулся.

Он удовлетворенно кивнул, а я снова поразился тому, насколько легко он говорил о смерти. Никакой неловкости или застенчивости! Я, врач, видел столько смертей, сколько обычному человеку даже представить сложно, и, тем не менее, всякий раз при одной только мысли о небытии испытывал нечто похожее на трепет.

Я понятия не имел, что ждет нас там – за порогом. И отчего на одних лицах застывала спокойная понимающая улыбка, лица других выражали строгость или скорбь, а некоторые лица вообще ничего не выражали.

Что любопытно, я никогда не видел страха на лице умершего. Почему, интересно?

Дед тоже не боялся смерти. Он так устал жить, что даже звал ее, а она все не приходила.

Два года назад он встретил меня как блудного сына – с любовью, пониманием и прощением. Ни о чем не спрашивал, хотя видел, как мне плохо, и не лез с советами. Терпел, когда я неделями не выходил из запоя. И радовался, когда я устал, наконец, пить и завязал с этим бессмысленным и бесполезным занятием.

Мы были родственными душами – он понимал меня, как никто другой. Наверно, так и должно было быть, ведь мы родились в один день, только я на пятьдесят лет позже него. Меня даже назвали в его честь. Впрочем, в нашем роду старших сыновей всегда называли в честь деда.

Мне так его не хватало. Он был молчун – совсем не похож на тех говорливых стариков, что не умолкают ни на минуту, спеша вывалить на тебя каждое свое воспоминание. Раньше я был признателен ему за это. А сейчас жалел, что не успел расспросить его обо всем, что он пережил.

Когда я думал о том, что деду пришлось испытать – война, плен, лагеря (сначала немецкий, потом советский), – мои собственные переживания начинали казаться мне не то чтобы ничтожными, но все же гораздо менее важными чем то, через что прошел он.