Сегодня все розы белы

Долго он у нас сидел (Аполлон сиречь), отпивался чаем с мороза (а морозы стоят здесь наикрепчайшие, кстати. А у вас?). Manner of speaking[5] у Аполлона тоже довольно своеобразная — каждый его томный вздох, каждая многозначительная пауза как бы говорят вам: «Я богема, вот ведь как сложилось», и тут же: «Такая вот я шельма, но вы, пожалуйста, меня полюбите». Надо сказать, товарки мои слушали его речения с открытым ртом, особенно Дашенька, эта простая чистая душа, которую и увлечение Кафкою не испортило пока. Уж не знаю, чем он их так подкупил — цинизмом ли своим, умело сокрытым под налётом чернёного юморка, своими ли рассуждениями об искусстве, или новеллами из художнических будней (довольно смешными, впрочем, хотя и не возьмусь утверждать, что не выдуманными чуть менее, чем полностью)… Сонечка спела под гитару «Живописцы, окуните ваши кисти…», как всегда блестяще. Много шутили, смеялись, пикировались напропалую и пили принесённую Аполлоном Бельведерским мадеру. В общем и целом Аполлон оказался собеседником весьма интересным, живым, но каким–то… скользким и навевающим тоску кромешную. Себе на уме господинчик, доложу я Вам. А Сонечке очень понравился. Ну да Вы знаете эту барышню — ей чем страннее, тем милее. Не исключаю, что вспыхнет между ними романчик на остаток нашего срока пребывания в этом очаровательном (так и не решила, взять ли в кавычки) заведении.

Ах да, вот ещё о чём узелок завязывала рассказать. Намедни в местном театрике давали «Маркизу де Сад» Мисимы, вообразите. Престранный выбор для захудалого уездного театришки, не правда ли? Для труппы, в которой даже пожарника приглашают на роль Пигмалиона, а буфетчица «играет» царицу Савскую. Это шутка местных театралов, однако не исключаю, что имеет она под собою самую что ни на есть будничную правду жизни.

Маркиза была хороша (её исполняет сам режиссёр — тип, как говорят, субтильный, женоподобный и истеричный, что старая дева), но выручить постановку ей(-ему) не удалось, потому что остальные «представляли», что называется, скверно. Впрочем, у местной публики зрелище имело успех. А Леночка, которая отдыхала здесь и в прошлом году, вспоминала, что в том сезоне был просто фееричный «Эскориал». Будто бы о нём говорили и в самом Н-ске и поминали в театральном ревю. Мне этот разговор об «Эскориале» не дал потом спать до полуночи — всё вспоминалась Испания. Вы, верно, помните, я рассказывала Вам о нашей последней совместной с родителями поездке. Может быть, отчасти, эти воспоминания и стали причиною сегодняшнего моего с самого утра сплина.

Вот так тянутся «дни отдохновения нашего», как выражается Сонечка — ни шатко ни валко, то с огоньком, то с унынием неизбывным. Простите мне ещё раз, Артём Витальевич, что и Вам достаётся моего уныния. Я знаю, Вы мои письма храните. Так вот, эти источающие сплин каракули сожгите немедля по прочтении.

Засим, пожалуй, и закончу хмурое моё словосочетание.

Кланяйтесь матушке вашей и Алевтине Витальевне с наилучшими моими пожеланиями. Аленьке скажите, что обещание своё я помню. Остаюсь Ваша, В. П.»

* * *

Сердце моё Вероника Петровна, здравствуйте!

С обычным уже в эти три недели душевным трепетом перевернул сегодня очередной лист календаря и, воззрясь на дату, возликовал: осталось совсем немного, совсем чуть–чуть до скончания моих мух одиночества.

Слава Богу, всю эту неделю работы у меня было пропасть, так что ни охнуть, ни вздохнуть лишний раз время не позволяло. Почти и не заметил, как пронеслись эти дни, и всё бы хорошо, но куда девать вечера — вечерами тоска по Вас отыгрывалась за весь день, и грызла душу мою до самой ночи и за полночь.

Ну вот, опять начинаю письмо моё с нытья, вместо того, чтобы рассказать что–нибудь забавное, развеселить, подбодрить Вас. Да, это диагноз можно поменять, а характер — он навсегда.