Сёгун

— Я собираюсь отправить тебя в ад, джеп!

— Пожалуйста, извините его, сеньор, и меня тоже, — сказала Марико, пытаясь говорить как можно вежливей. — Это ошибка…

— Этот негодяй с обезьяньим лицом вытащил меч. Это не ошибка, ей-богу!

— Пожалуйста, извините, сеньор, я очень сожалею.

Боцман облизал губы.

— Я забуду об этом, если ты будешь хорошо себя вести, маленький цветок. Пошли с тобой в соседнюю каюту, скажи этой обезьяне, чтобы он оставался здесь, и я забуду об этом.

— Как ваше имя, сеньор?

— Пезаро, Мануэль Пезаро, а что?

— Ничего. Пожалуйста, извините нас за это недоразумение, сеньор Пезаро.

— Пошли в соседнюю каюту. Сейчас.

— Что здесь происходит? Что это… — Блэксорн не понимал, проснулся он уже или все еще в ночном кошмаре, но чувствовал опасность. — Что здесь происходит, скажите, ради Бога!

— Этот вонючий джеп бросился на меня!

— Это была ошибка, Анджин-сан, — сказала Марико. — Я извинилась перед сеньором Пезаро.

— Марико? Это вы, Марико-сан?

— Хай, Анджин-сан. Хонто. Хонто.

Она подошла ближе. Пистолеты боцмана не спускались с Каны. Она была вынуждена задеть за него, проходя мимо, и ей потребовалось приложить еще больше усилий, чтобы не выхватить свой нож и не выпустить из него кишки. В этот момент открылась дверь. Молодой штурвальный вошел в каюту с ведром воды. Он удивленно глянул на пистолеты и выскочил обратно.

— Где Родригес? — сказал Блэксорн, пытаясь заставить работать свою голову.

— Наверху, где и следует быть хорошему кормчему, — сказал боцман, его голос звучал раздраженно. — Этот джеп хотел меня зарубить, ей-богу!

— Помоги мне выйти на палубу, — Блэксорн ухватился за борта койки. Марико взяла его за руку, но не смогла поднять его.

Боцман махнул пистолетом на Кану.

— Скажи ему, чтобы он помог. Скажи ему, что если на небесах есть Бог, то он будет висеть на нок-рее до конца вахты.

* * *

Первый помощник капитана Сантьяго отодвинулся от секретного отверстия в стенке кают-компании, последнее «Ну, тогда все решено», сказанное дель Аквой, все еще звучало в его мозгу. Бесшумно он проскочил через темную каюту, вышел в коридор и тихонько закрыл дверь. Он был высокий, сухощавый мужчина с живым лицом, он носил напомаженную косу в виде свиного хвоста. Его одежда была опрятной, и, как и большинство моряков, он ходил босиком. В спешке он проскочил по коридору, бегом пересек главную палубу и взбежал на ют, где Родригес беседовал с Марико. Он извинился, наклонившись, прижался ртом к уху Родригеса и начал выкладывать все, что услышал и о чем был послан подслушивать, так, чтобы никто на юте не мог присоединиться к ним.

Блэксорн сидел на палубе на корме, облокотившись на планшир, голова его лежала на согнутом колене. Марико сидела с прямой спиной, повернувшись лицом к Родригесу, как это принято у японцев, а Кана, самурай, мрачно стоял сбоку. Вооруженные моряки толпились на палубах и расположились в «вороньем гнезде», наверху, еще двое — у штурвала. Корабль все еще был поставлен против ветра, воздух и ночь были чистыми, ореол вокруг луны был больше, дождь недавно кончился. В ста ярдах бортом к кораблю под прицелом его пушек стояла галера, весла были вытащены на палубу, кроме двух с каждой стороны, которые удерживали ее на месте; слабое приливное течение относило ее в сторону. Рыбацкие лодки, находившиеся в засаде с неприятельскими лучниками-самураями, приблизились, но еще не нападали.

Марико следила за Родригесом и помощником капитана. Она не могла слышать, о чем они говорят, но даже если бы и могла, ее воспитание заставило бы ее предпочесть не вслушиваться. Интимность в бумажных домах была невозможна без вежливости и предупредительности, без интимности цивилизованная жизнь не могла бы существовать, поэтому всех японцев учили слышать и не мешать. Для общего блага.

Когда она пришла с Блэксорном на палубу, Родригес слушал, что говорил боцман и ее сбивчивое объяснение: это была ее ошибка, она неправильно поняла слова боцмана, и это заставило Кану обнажить меч, чтобы защитить ее честь. Боцман слушал, ухмыляясь, его пистолеты все еще были направлены в спину самурая.

— Я только спросил, не была ли она любовницей англичанина, ей-богу, — она так спокойно умывала его и запихивала в гульфик его сокровища.

— Убери свои пистолеты, боцман.

— Он опасен, говорю я вам. Его надо связать!

— Я прослежу за ним. Иди на нос.

— Эта обезьяна убила бы меня, не будь я попроворней. Вздернуть его на нок-рее! Мы сделаем это в Нагасаки!

— Мы не в Нагасаки — иди отсюда! Живо!

Когда боцман ушел, Родригес спросил:

— Что он сказал вам, сеньора? На самом деле?

— Это — ничего особенного. Извините.

— Я извиняюсь за высокомерие этого человека перед вами и перед самураем. Пожалуйста, передайте самураю, что я извиняюсь перед ним, прошу его прощения. И я официально прошу вас забыть все оскорбления, нанесенные боцманом. Вашему сюзерену или мне не поможет, если на борту произойдут неприятности. Я обещаю вам, что я разберусь с ним по-своему и в удобное время.

Она поговорила с Каной, и под ее нажимом он наконец согласился.