Сейф

«Это какой же лучший корреспондент? — улыбнувшись, спросил Чухлов. — Сливкин, что ль? Если он еще будет ездить на редакционном мотоцикле без водительских прав да в подпитии... Да-да, не спорь!.. Мы с него строго спросим. Так и передай своему лучшему корреспонденту! И не присылай, Анатолий Степанович, ни его, ни кого другого. Я Чухлов, а не комиссар Мегрэ, ты редактор «Социалистической нови», а не какой-нибудь там «Санди телеграф»... Привет!»

И если сейчас в поселке чуть ли не все были заинтересованы главным образом тем, кто же обокрал фабричную кассу, кто из живущих рядом, своих, доможиловских осмелился на такое, скорей бы милиция обнародовала их имена, — озабоченность Чухлова шла дальше... Выявить преступников, вернуть по назначению государственные деньги — это, само собой, первоочередная, прямая задача. Но, кроме того, в успехе ее исполнения Чухлову виделась еще одна немаловажная сторона дела — нравственная, что ли. Так ее, наверно, можно определить. Быстрое раскрытие преступления должно лишний раз убедить любого-всякого, что никакой кривой дорожкой от ответа перед законом злоумышленникам не уйти, что действительно сам он, Чухлов, все, кто служат под его началом, не просто штаны на стульях протирают, добродушными ушами хлопают... Честь мундира — не только красивые слова; Чухлов ревниво к этому относится, с самолюбием. На оперативном совещании, которое провел с личным составом отдела в шесть утра, свое короткое выступление он закончил так:

«Ни за себя, ни за каждого из вас в отдельности краснеть не хочу. У нас служба, известно, добровольная, не по принуждению. Но коли присягу дал — на время дежурства забудь себя, службу помни! Ведь кто мы?»

«Дворники хорошей жизни, товарищ майор!» — лихо вставил из дальнего угла младший сержант Дрыганов.

Все засмеялись, однако, деликатно, сдерживая себя, — не известно было, как начальник отнесется к легкомысленному выкрику молодого милиционера. Но Чухлов тоже засмеялся, разрешил: «Можно разойтись!»

Тот час — шесть утра — по сути был началом операции... Три прошедших уже часа пока ничего обнадеживающего не принесли.

«Лишь бы не просочились за пределы района, — подумал Чухлов. — И сумели ли вскрыть сейф? Отмычек если нет, ключей не подберут — автогеном будут резать?»

По коридору — слышал Чухлов — приближались к двери шаркающие шаги Куропаткина...

Раньше Куропаткин писал жалобы на его имя. В месяц два-три заявления — на продолговатых листах пожелтевшей бумаги, от которой сильно пахло затхлостью, керосином, куриным пометом... (В сарайчике, что ли, хранит он рулон бумаги?) Острыми, напоминающими готические, буквами, соединенными в тесные, набегающие друг на дружку строчки, Куропаткин пространно и как-то по-особенному злорадно описывал подмеченные им на улицах Доможилова, как он витиевато выражался, «вопиющие факты нарушения непреложных для каждого гражданина установленных правил». Эти «вопиющие факты» чаще всего или не подтверждались, или по своей незначительности не заслуживали той бумажной переписки, в которую въедливый пенсионер вовлекал должностных лиц. Ну, скажем, что можно было ответить на его категорическое требование «разыскать и наказать неизвестное лицо, изобразившее непристойности вульгарного свойства в старой, той, что не из кирпича, а из горбылей, уборной, что стоит на задах стадиона»?

Ради истины надо заметить, что иногда Куропаткин сообщал и о чем-то дельном, что, как выяснялось, впрямь требовало внимания и усилий работников милиции: о мелких хищениях, чьих-то пьяных выходках, махинациях в торговой сети... Нюх у него — дай боже! Но даже в том случае, когда заявления Куропаткина несли в себе полезную информацию, Чухлов угадывал, что за их строчками не тревога писавшего, не его искреннее желание помочь чему-то хорошему, а все то же, знакомое по прежним писулькам, торжествующее злорадство... Отчего?!

Однако это раньше Куропаткин посылал жалобы на имя начальника райотдела внутренних дел Чухлова. Теперь, вот уже полгода, с тех пор, как Чухлов отказался принять на работу демобилизованного из армии сына Куропаткина, пенсионер пишет заявления... на него, Чухлова. В райком партии, в комитет народного контроля, прокурору, в областные организации...

— Надеюсь, могу взойти? — одновременно со скрипом двери ржаво прозвучал голос Куропаткина.

— Прошу... садитесь.

— Сидят... хе-хе... пусть другие, кто этого заслуживает, — Куропаткин растянул в улыбке широкие бесцветные губы. — А мы с вашего позволеньица просто присядем на стульчик.

Чухлову казалось, что в солнечном свете, щедро заливавшем кабинет, как-то уж очень остро, коварно и холодно взблескивали круглые очки Куропаткина, его голый череп, белые и ровные, словно у молодого, искусственные зубы... Куропаткин (и это повторялось всякий раз) медленно вытащил большой носовой платок, так же медленно разложил его на коленях, затем долго вытирал им лицо, шею, опять же долго складывал платок, убирал в карман и — молчал.

Чухлов тоже молчал.