Секрет_долголетия

— Вы меня не агитируйте, товарищ гвардии сержант, и не вступайте в пререкания. Давайте заниматься хозяйственными вопросами после войны. А пока выбросим этот ящик…

Шмая был оскорблён до глубины души. Остальные батарейцы неодобрительно посматривали на лейтенанта: «Что ж это такое? Человек целый день собирал, и не для себя ведь!»

Борисюк уже понимал, что попал впросак, — ничего страшного не было бы, если б взяли с собой этот ящик, но он считал неудобным отменить свой приказ. И пришлось сбросить ящик в снег…

Шмая, который все эти дни был необычайно возбужден, весел, смешил всех и с азартом работал, сразу помрачнел. Забравшись на верхние нары теплушки, он молча курил и думал.

Надо пойти в штаб просить, чтобы его перевели в другую батарею. Откажут, он пойдет к генералу Дубравину. Тот его недавно вызывал к себе, долго беседовал с ним, угощал чаем, предлагал перейти к нему в штаб, — уж найдет для него работенку, но Шмая наотрез отказался. Как же можно расстаться с боевыми друзьями, с которыми он прошел такой большой и трудный путь?..

И сейчас он тоже подумал, что не сможет расстаться с ребятами, и решил немного подождать, посмотреть, как оно пойдет дальше. Уйти он всегда успеет…

Так он лежал на нарах, размышлял и курил. Уж как товарищи старались успокоить его, втянуть в разговор, ничего не помогало…

Иван Борисюк скоро и сам понял, что напрасно так незаслуженно обидел старого солдата, к которому все относились с большим уважением. Теперь он жалел о том, что случилось, и не знал, как исправить свою оплошность.

Поезд шел на запад. Ночь была морозная, звездная. Солдаты крепко спали, и только Шмая сидел у печки, сделанной из железной бочки, подкладывал в нее дрова, подсыпал уголь, чтобы товарищи не мерзли.

Занятый своими невеселыми думами, он сперва и не заметил, что кто-то к нему подсел. А оглянувшись, увидел продолговатое лицо Борисюка, его улыбающиеся глаза, длинные светлые волосы, спадающие на лоб.

— Все сердитесь на меня, папаша! — тихо произнес лейтенант и дружески похлопал его по спине.

— Как же не сердиться?.. Жаль ведь такое добро…

— Мы потеряли больше, — подумав минуту, сказал Борисюк. — Но ничего, после войны все у нас будет — и тракторы, и машины, и запасные части… Сперва надо врагу отомстить… Отца моего гестаповцы в Киеве убили, мать и двоих сестренок замучили… Отец коммунистом был. Оставили его на подпольной работе, а какой-то подлец предал его. Вы мне немного напоминаете отца… Тоже был смуглый, и ваших лет… Не обижайтесь на меня!.. Не хотел я вас обидеть… Приказ есть: ничего лишнего с собой не брать… Ну, правду сказать, я погорячился малость… Сами должны понимать, как я рвался на фронт… Я ведь должен отомстить за отца, за мать, за сестренок… Вырвался, а тут уже все кончилось… Смотрю на всех, и завидно мне: все уже в боях побывали, а я… Не сердитесь на меня…

— А я не сержусь, — затягиваясь цигаркой, не сразу сказал Шмая и совсем другими глазами посмотрел на молодого лейтенанта, которого еще несколько часов назад просто терпеть не мог. Да, оказывается, нельзя судить о человеке с первого взгляда. Надо с ним пуд соли съесть, чтобы узнать.

— Напрасно расстраиваешься, товарищ лейтенант. Ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди… Еще повоюешь… Был тут у нас до тебя командир Аджанов. Душа-человек!.. Знал он, как к людям подойти… Народ у нас спаянный… Одна семья, и горе и радости делим поровну. Тебя, верно, тоже со временем полюбят, но смотри, нос не задирай… Одним словом, надо тебе немного обтесаться…

Шмая задумался, но вспомнив слова Борисюка об отце, матери и сестренках, сочувственно проговорил:

— Значит, и ты хлебнул горя?.. Всем нам фашист насолил… У каждого с ним свои счеты есть. — И он стал рассказывать лейтенанту о своих мытарствах, о Вильгельме Шинделе, о лагере, о смерти Данилы Лукача.

Оба они и не заметили, как пролетела ночь. В оконце заглянул солнечный луч. Бойцы просыпались и с удивлением смотрели на сидевших рядом Борисюка и Шмаю. И у каждого мелькнула мысль: «Неужели так быстро помирились?»

В этот же день лейтенант перетащил свою шинель и сумку на верхние нары, где спал Шмая, и скоро они так подружились, словно всю войну прошли вместе. Но все же Иван Борисюк еще долго чувствовал себя неловко оттого, что во время первого знакомства так обидел человека, от которого узнал столько, сколько не узнал, может быть, за все годы учебы в школе, в училище…

А зима была лютая, безжалостная. Кого она собиралась заморозить, кому она собиралась служить — сперва было трудно разобрать. Верно, все-таки решила досадить непрошеным гостям. Снегу навалило столько, что на много километров лежала сплошная белая пустыня, среди которой виднелись руины сожженных деревень и железнодорожных станций, торчали остовы подожженных машин, жерла разбитых пушек, исковерканные танки. Всюду остались следы войны, пронесшейся в этом краю. А впереди были Курск, Орел, Брянск, где немец зарылся в землю, готовясь, как только высохнут дороги, двинуться отсюда на Москву.

Где-то на разбитой станции эшелоны остановились. Дальше пути были взорваны.