Секрет_долголетия

Погруженная в свои думы, Фаня погасила коптилку и на цыпочках направилась к своей кровати. Она прошла мимо топчана, стараясь не задеть Шмаю. И вот она уже юркнула под одеяло, лежит на перине с открытыми глазами, прислушивается к его дыханию и видит, как вспыхивает и тут же гаснет огонек цигарки. Муж в двух шагах, муж, по которому она так истосковалась…

Ей хочется подняться, подбежать к нему, прижаться к волосатой груди, обнять, впиться губами в его пропахшие табаком губы и ласкать, как в те далекие дни, когда они только поженились и когда были так счастливы…

Почему он молчит? Не спросить ли его, что случилось, чем он удручен? Неужели новая беда надвигается на них?

Шмая молчит. Курит толстую цигарку, кутаясь в облака дыма, и о чем-то думает. О чем же?!

Шмая-разбойник чувствует, что хмель совсем выветрился из головы. Свежие мысли приходят, но невеселые они.

«…Больше трех лет таскал я винтовку, валялся в окопах, сто раз смерти в глаза глядел. В лазаретах меня всего искромсали, кое-как штопали мои раны и тут же хлопали по плечу: «Годен!» — и я снова шел в огонь… Сколько горя хлебнул, сколько пережил, дня хорошего, кажется, за всю жизнь не видел… Но духом не падаю! Пройдут трудные времена. В Москве и Петрограде, говорят, власть берут в свои руки простые рабочие люди. Они в тюрьмах гнили, на царской каторге полжизни провели, на этих можно положиться. Они за правду, за справедливость горой стоять будут. Уж они постараются для трудящегося человека… И здесь, далеко от центра, тоже будет порядок…

Правда, на Украине, в Киеве, говорят, объявились какие-то батьки. Новая каша, видно, заваривается, новая война затевается. И, как всегда перед войной, вылазят из своих нор всякие проходимцы, головорезы, шарлатаны.

Времечко, доложу я вам! Людей только жалко… Война и так уже, почитай, половину мужчин проглотила. Остались старики, дети, солдатки, калеки. В каждом втором доме местечка — вдова или солдатка. Ходят по городу девушки, любо на них поглядеть — хороши, как ясный день, добрые, душевные, ласковые, а женихов для них не найти: война отняла у них женихов. А тут и новые невесты подрастают…

Солдатки, как встретят меня, все допытываются:

— Ну как же, сосед, вернутся когда-нибудь наши кормильцы? Придет ли время, когда мы перестанем так мучиться?..

— Ого, — говорю им, — еще как вернутся! Так уж издавна ведется на свете божьем, что после грома, после грозы, тепло бывает. Уж недолго осталось людям страдать… А ваши муженьки уже едут домой… Сами должны понимать, что с поездами нынче трудно…

А про себя думаю, что, видно, придется снова за оружие браться, иначе добра не жди…»

Ночь плывет над землей. В доме тихонько тикают стенные часы-ходики. Погасла цигарка, и Шмая уже не дымит. Жена, затаив дыхание, смотрит на него, одновременно прислушиваясь к спокойному дыханию детей. Не холодно ли им? Не раскрылись ли маленькие озорники? Не сбросили ли с себя одеяло?

Она тихонько слезает с постели и направляется к их кроватке, посматривая на топчан, где лежит, широко разбросав руки, Шмая.

Нет, ребята хорошо укрыты. Зря она сошла босыми ногами на холодный пол. Она чувствует, как все ее тело пронизывает холод, и сама не знает, почему замедляет шаг, поравнявшись с топчаном Шмаи.

Вдруг топчан заскрипел. Шмая повернулся, протянул к ней руки, обнял ее тонкую талию, привлек к себе.

— Что ты, родной! Не спишь еще? Поздно уже…

Она не успела договорить, как очутилась на топчане под колючей шинелью.

— Пусти!.. Как тебе не стыдно! Не надо… Ты пьяный!.. — Она старается вырваться из его крепких объятий. — Пусти!.. Детей разбудишь…

Шепот замолкает. Два сердца усиленно бьются. Забыто все на свете — и годы разлуки, и горе, и нужда, голод, лишения, опасности. На какое-то время мир становится прекрасным. Тихо, мерно тикают на стене часы-ходики, отсчитывая минуту за минутой. И вот слышится взволнованный голос:

— Солдатка ты моя дорогая… Ну не смотри на меня так строго… Знаешь, все же молодцом был тот, кто вас, женщин, выдумал…

— Детей разбудишь… Молчи…

— Слушаюсь!.. — улыбаясь, шепчет Шмая. — Твой приказ будет выполнен… Твои приказы мне приятнее слушать, чем приказы всех поручиков и фельдфебелей на земле…

И оба они молчат. И оба счастливы.

 

Глава четвертая

 

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Однажды поздней осенней ночью, когда дождь лил как из ведра, кожевник Лейбуш Бараш ни жив ни мертв прибежал к балагуле и забарабанил пальцем в окошко:

— Вставай, Хацкель, срочное дело!

Но так как балагула не очень любит, чтобы его будили среди ночи, он не торопился вставать, а мы тем временем познакомимся с неожиданным ночным гостем.

Это маленький, юркий человек с бесцветными водянистыми глазками, которые не бегают лишь тогда, когда спят. На нем — потертый полушубок, стоптанные сапоги, фуражка набекрень, и когда бы вы его ни встретили, он всегда что-то жует на ходу. Ему некогда. Он вечно спешит, как бы боясь упустить нечто очень важное. При первом взгляде на него у вас невольно возникает мысль: а не следовало ли собрать для него милостыню?..