Секрет политшинели

– Вот, – сказал он, протягивая письмо. – Дозвольте до землянки пойти – прочитать.

– Прочитай здесь. Светло же, – ответил лейтенант.

– Отпусти его, – попросил Папа Шнитов. – Видишь – человек переживает.

В землянке Охрименко долго не решался вскрыть конверт, снова и снова перечитывая надпись на нем. Она была сделана четким угловатым почерком. Сверху стоял номер полевой почты. Под ним написано: «Сержанту Охрименко Ивану Остаповичу». В правом нижнем углу, как и полагается, был указан обратный адрес: «Украинская ССР, Энский лес. Деду Основьяненко». Если бы писавший на конверте и не поставил свою фамилию, Охрименко все равно узнал бы почерк директора совхоза, в котором работал до мобилизации. Сомневаться в подлинности письма было невозможно. На конверте рукой Папы Шнитова было написано: «Через Центральный штаб партизанского движения».

Бывший директор совхоза от имени перечисленных им на первых двух страницах партизан хвалил земляка за то, что он, сражаясь за город Ленина, является лучшим воином в своей роте. Затем следовало главное. Дед Основьяненко сообщал, что жена и двое детей Охрименко живы. Партизаны клятвенно обещали защитить его семью от оккупантов.

Охрименко перечитывал письмо весь день. Командиры не трогали его. Товарищи старались не мешать. Вечером, перед отбоем, откликаясь на чью-то просьбу, он начал читать письмо вслух, но, дойдя до имен своих детей, упал лицом в шапку. Широченные его плечи задергались. Как раз в этот момент в землянку вошел Папа Шнитов. Увидев его, бойцы встали. Кто-то подтолкнул Охрименко. Тот поднялся, обернулся и, не говоря ни слова, кинулся к замполиту. Он обхватил его с такой силой, что Папа Шнитов жалобно застонал.

– Ребра, ребра ломаешь, – с трудом выдавил он, хватая ртом воздух. Но Охрименко не унимался. Он продолжал сжимать Папу Шнитова, повторяя: «Ой, батька Шнитов, батька Шнитов! Щирый ты чоловик. Повернув ты мене до життя цым листом. Кажи, чого бажаеш, все тоби зроблю!»

* * *

Не раз ловил Папа Шнитов долгие, полные тоски взгляды солдат, обращенные в сторону города. Нетрудно было себе представить, сколь желанным было для каждого бойца-ленинградца уволиться домой, хотя бы на несколько часов. Город был совсем рядом. В ясную погоду были хорошо видны дома, трубы заводов, колокольни, шпили соборов. Для каждого ленинградца один из этих куполов был ориентиром. Там, правее или левее Исаакия, или Петропавловки, или Адмиралтейства, южнее или севернее колокольни Владимирского собора, стоит его дом. Там его мать, его жена, его дети. Но нет таких причин, по которым солдат мог бы отпроситься в увольнение, хотя бы на один день. Нет, потому что Ленинград – родной город для многих сотен тысяч бойцов фронта. Если одному надо проститься с семьей, уезжающей в эвакуацию, обнять, может быть, в последний раз жену и детишек, то и тысячам других это необходимо. Если ты не был дома год и даже два, то и тысячи других тоже не были, хотя дом каждого так же близок, как и твой.

Разрешение на командировку или увольнение за пределы части могли оформить только в штабе полка или дивизии. Практически для бойца с передовой, не связанного с поездками в город по роду службы, получить увольнение было невозможно. Папа Шнитов это знал и понимал, но делал все, чтобы помочь своим бойцам хотя бы в особо необходимых случаях попадать домой.

Прежде всего он наладился ходить с просьбами к командиру полка майору Красногорову. В первом случае суровый майор поворчал в свои черные конармейские усы, но разрешение дал. Во втором он было отказал, но Папа Шнитов так упрашивал, так доказывал необходимость увольнения солдата в город, так сгущал краски насчет положения в семье бойца, что командир полка отступил.

– Больше не являться ко мне с такими просьбами! – кричал он на Папу Шнитова, когда тот снова пришел к нему.

– Есть не являться! – отвечал тот. – В последний раз прошу разрешить.

Через некоторое время он опять притопал к насыпи железной дороги, в которой была вырыта землянка командира полка.

– Я же приказал не являться ко мне с такой просьбой! – нахмурил брови Красногоров, выслушав очередное ходатайство.

– А я совсем и не с той просьбой, – невозмутимо улыбаясь, отвечал Папа Шнитов. – О другом бойце речь идет. Честное слово! Тот был ефрейтор, а этот сержант. Того Столбцов фамилия, а этого, наоборот, Ямин… Да и случай особый…

– Сам ты особый случай, Папа Шнитов! – Майор ударил кулаком по столу. – Погоди, я до тебя доберусь!

Гнев командира полка был больше показным, чем всамделишным. Разозлиться на Папу Шнитова всерьез было трудно. Каждый, кого он донимал своими просьбами и ходатайствами, – будь то командир полка, начальник вещевого склада или, наконец, капитан Зуев, с которого Папа Шнитов, что называется, не слеза», – каждый понимал, что хлопочет он не за себя.