Секрет политшинели

При нашем появлении телефонист вскочил и доложил, что за время отсутствия командира роты его никто не вызывал.

Я сел и предложил сесть Федотову.

– Отошлите связиста, – сказал я, – и прикажите прислать сюда политрука роты.

– Переселись, Луньков, – сказал Федотов тихим, не то уставшим, не то безразличным голосом.

Боец вышел, унося под мышкой свой зеленый ящик.

– Политрук прибыть не может, товарищ подполковник. Он находится на посту в боевом охранении.

– Так подмените его. Тем более что в боевом охранении политруку находиться не полагается.

– Ни подменить, ни вызвать его я не смогу, – в голосе Федотова зазвучали упрямые нотки. Я подумал, что он не хочет, чтобы политрук присутствовал при нашей беседе. «Уж не намерен ли он чем-нибудь «купить» меня? – мелькнула вдруг мысль. – Ну, что ж, посмотрим».

– Попрошу вас, товарищ капитан, ответить на мои вопросы, – я вынул из полевой сумки блокнот и вечное перо. – Возможно, вам придется иметь дело со следователем, тогда вас предупредят об уголовной ответственности за ложные показания. Но если вы будете правдивы с командованием, которое я представляю…

– Прошу не запугивать.

– Я не запугиваю, а предупреждаю. И вообще, на вашем месте я вел бы себя иначе…

– Уж наверное иначе, – отозвался Федотов. – Первым делом отвели бы роту назад. Так что, может быть, и хорошо, что не вы на моем месте.

Это был уже прямой личный выпад, чуть ли не упрек в трусости.

– Не корчите из себя героя, товарищ капитан! – с этими словами я резко поднялся. Вскочил и Федотов. – Вы позволяете себе недопустимые вещи. Вы обманываете командование!

– Я обманываю?..

– Извольте не перебивать, когда говорит старший по званию! Да, вы обманываете командование. Глупо, неправдоподобно, но обманываете. В своих письменных донесениях вы даете ложные сведения о потерях.

– Я командование никогда не обманывал и сведения всегда подавал точные.

– Вот как! Да ведь не далее как десять минут назад вы мне сообщили нелепые цифры… Прошу не перебивать! Вы заявили, что до начала боев на данном участке в роте было 157 человек.

– Так точно. Было.

– 46 человек – по вашим словам – выбыло в медсанбат.

– Так точно.

– 157 минус 46 равно 111, не так ли?

– Именно так, 111.

– На мой вопрос – сколько человек находится в строю – вы тоже назвали эту цифру – 111.

– Так точно.

– Выходит, если уважать арифметику, за месяц боев на этом участке в роте нет ни одного убитого? На что вы рассчитываете? На то, что вокруг вас одни простофили, которые поленятся раскинуть мозгами и обратить внимание на цифры ваших донесений?!

– Того, что в роте нет убитых, я никогда не писал и не говорил. Голос Федотова звучал глухо, но агрессивные нотки в нем исчезли.

– Я сказал, что все в строю – это другое дело.

– Разумеется, другое. На бумаге у вас все в строю!

– И на бумаге, – подтвердил Федотов.

– Напишите сейчас же объяснение, – я снова сел и протянул Федотову раскрытый блокнот.

– Уже написано, – буркнул в ответ Федотов.

– Обеспокоились заблаговременно?! Что ж, покажите.

Федотов отошел к койке, вытянул из-под нее черный железный сундучок, скинул с замочной петли тяжелый накладной угольник и открыл крышку. Я с любопытством следил за ним. «Какое такое объяснение написал он, предчувствуя заранее, что придется отвечать за свои странные донесения? Видать, он не так прост, этот махинатор», – подумал я.

Федотов встал. В каждой руке он держал по пачке каких-то бумажек. Одна пачка была явно толще другой.

– Вот, ознакомьтесь, товарищ подполковник. Здесь все сказано… А мне разрешите отлучиться для проверки готовности роты к бою. Затишье тут у нас скоро кончится, – Федотов посмотрел на часы.

– Идите, – сказал я. – Но постарайтесь через десять минут возвратиться сюда.

– Слушаюсь, – ответил Федотов и скрылся за плащ-палаткой, закрывавшей вход.

Я взял в руки листок, лежавший в большой пачке сверху, надел очки и прочитал написанное четким и ровным почерком:

«Заявление

Командиру роты капитану Федотову.

В случае моей гибели прошу положить мое тело перед нашим окопом лицом к врагу и в полной форме бойца, чтобы и после смерти я продолжал воевать с фашизмом, защищать родной Ленинград. Это заявление прошу огласить всему составу роты.

Красноармеец Л. Маньков».

Я еще и еще раз перечитывал заявление, не в силах оторвать взгляд от его ровных строчек. Я живо представил себе написавшего его красноармейца. В телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди он стоял здесь, в этой самой землянке, перед этим столом и протягивал своему командиру этот самый клочок бумаги. Я представил его себе молодым, сильным, с открытым и почему-то веселым лицом… Я представил его себе и другим, мертвым, лежащим на снегу, в бруствере, перед окопом, лицом к врагу…

«Убиты, но в строю…». Слова эти, еще недавно звучавшие, как подозрительная выдумка, наполнились теперь своим истинным смыслом.

Я взял из той же пачки еще одно заявление.

На половине листа школьной тетради, разграфленного в косую линейку, было написано крупным корявым почерком: