Секретики

До Тулитово, стоявшего километрах в трех от нашей деревушки, мы добирались на речном трамвайчике из Старой Руссы. В Тулитове нас встретил папа и отвез в Любохово на “уазике” Новгородской археологической экспедиции. Отдых в Любохове нам устроил бывший дедов аспирант, ветеран войны, работавший в отделе культуры новгородского обкома. Он пустил по округе слух, что в Любохово приехал отдыхать московский доктор наук, и попросил местных не тревожить нас понапрасну. В маленьком Любохове жил его тесть, бывший председатель местного колхоза, дед Иван. Он поселил нас в абсолютно пустом доме, принадлежавшем кому-то из его родни, и всячески опекал. Дед Иван ставил в Поле сети. Мне дозволялось проверять его снасти, и я бегал чуть свет на берег, вынимал из крупной ячеи ночной улов и тащил его в корзинке в деревню, за что получал столько рыбы, что нам было не съесть и за неделю. Мы втихую подкармливали рыбой соседку тетю Машу и ее котов. Жена деда Ивана приносила нам с огорода зелень, огурцы и раннюю картошку, грибы мы добывали сами и сушили в русской печи, которую топили на ночь. Готовить в печи моя бабка напрочь отказалась. Август в тот год был очень жаркий, и они с мамой предпочитали готовить еду во дворе на костре. Дед Герман сложил из кирпичей очаг, водрузив на него найденную где-то печную плиту с круглыми отверстиями для кастрюль. Этот цыганский образ жизни почему-то всех не просто устраивал, но даже и восхищал.

Дед Иван выдал мне старую курковую двустволку и горку патрон шестнадцатого калибра. Впервые в жизни, не имея никаких навыков, я начал охотиться. Воображая себя индейцем, я пробирался по кромкам уже сжатых полей или подползал к заросшему пруду, где и подстрелил свою первую утку. Вокруг Любохова стояли глухие леса, людей здесь жило мало, а потому в лесах развелось много дичи. На поле у дороги ночью возились кабаны, мы часто слышали их хрюканье и визг, но идти в одиночку на них я боялся, на это у меня мозгов хватало. На том же поле я впервые увидел филина. Огромный и величественный, он сидел на одиноком столбе и хлопал глазами. Мы какое-то время изумленно смотрели друг на друга, пока он бесшумно не снялся со столба и, прочертив в воздухе изящную кривую, не влетел в наползавший из леса туман, растворившись в нем, как кусок сахара в крутом кипятке.

Как-то поутру, разглядев на сжатой стерне большую замешкавшуюся птицу, я прицелился и сбил ее. Добычей оказался лесной голубь, зоб его был набит высыпавшимся из жатки зерном. Неся добычу в деревню, я ликовал – из “Трех мушкетеров” я знал, что во Франции голуби считаются деликатесом. Соседка тетя Маша, любительница рыбы, как раз выбралась на крылечко после ночного сна и, заметив меня с ружьем и трофеем, приветствовала радостным: “Здравствуй, Петруша, утицу стрелил, молодец!” Но, разглядев подбитую птицу, вдруг словно споткнулась, опустила глаза и смущенно пробормотала: “Святаго Духа умучил. Прости, Господи, его невинную душу, прости ему все прегрешения”. А потом повернулась ко мне спиной и скрылась в своей избенке. Дед и бабка едва взглянули на голубя и почему-то тоже не выказали никакой радости. “Тут не эвакуация, – отрезала бабка, – готовить его не буду”. В эвакуации она разделывала пойманных дедом в ашхабадской пустыне черепах и варила маме суп, но сама к нему не притрагивалась, шокированная тем, что черепаха, даже лишенная головы, еще долго перебирает лапками и никак не желает затихнуть. Дед, подтвердив, что французы даже разводят голубей на еду в специальных голубятнях, вынес неожиданный вердикт: “Мы его готовить не будем, но раз убил – съешь, иначе убийство ничем не оправдано”. Я утащил голубя за огород, развел костер, выпотрошил тушку, ощипал и опалил, как сумел, прополоскал в глубокой луже и зажарил на углях на вертеле. Брата моего Митяя к поеданию индейской пищи не допустили, так что мне пришлось есть птицу одному. Мясо было подгоревшим и жестким как подошва. Кости достались соседской собаке. С тех пор голубей я не стреляю.