Секретная сотрудница

После того как тело покойного увезли в морг Пироговской больницы, где им должен был заняться незаменимый доктор Градус, Александр Борисович расположился на веранде осиротевшей дачи и занялся опросом соседей. Весть о смерти профессора мгновенно облетела весь поселок, и, несмотря на жару, к месту происшествия тотчас начал подтягиваться любопытствующий народ. В ходе этого опроса выявилась следующая картина. Прежде всего, старика в поселке уважали как ветерана войны, доброго соседа, наконец, просто как хорошего человека. Многие отмечали его дружелюбие, незлобивость, обходительность, постоянную готовность оказать по-соседски первую медицинскую помощь… По словам дачников, жил профессор в полном одиночестве, поскольку никаких родственников не имел, а такие же престарелые друзья и коллеги навещали его крайне редко. Ежедневно потихоньку возился в огороде, любовно ухаживал за садом. Приезжал на дачу в апреле и возвращался в Москву только в октябре. Словом, коротал мирное стариковское житье-бытье и, казалось, был вполне им доволен. И кроме подобных сведений никто из соседей ничего особенного не сообщил.

Последней, с кем беседовал Турецкий, оказалась Антонина Максимовна Буланова, подполковничья вдова и ближайшая соседка покойного.

— Скажите, пожалуйста, Антонина Максимовна, не замечали ли вы в последнее время в поведении Карла Имантовича чего-нибудь не совсем обычного, может быть, странного?

— Как же, замечала, — неожиданно заявила женщина. — То есть не так, чтобы очень странного, но раньше за ним такого не водилось.

— Чего именно?

— Да хотя бы это: полуночником заделался наш Карл Иваныч. Прежде, бывало, в десять вечера у него уже темно. Рано ложился и вставал с петухами. А в последнее время — цельную ночь в окошке свет горит, и тень его по занавескам бродит. То ли не спалось ему, то ли о чем думал…

— И давно это началось?

— Пожалуй, месяц назад, — задумалась дачница. — Да, месяц. Сразу после того, как у него эти ученые из-за границы побывали.

— Какие ученые? — насторожился Турецкий.

— Так приезжала к нему давеча цельная делегация! Солидные такие. Сразу видно — иностранцы. И машина у них такая большая, черная, как смоль, и окна тоже черные. Просидели у него весь вечер, а ночью укатили.

— А почему вы решили, что это были иностранцы? И почему именно ученые?

— Так сам Карл Иваныч мне наутро рассказал.

— Сколько их было?

— Кажется, трое. А может, и четверо. Точно не припомню.

— Как они себя вели? С хозяином не ссорились?

— Боже упаси! Даже из дома не выходили. Должно быть, о чем-то тихонько сидели и балакали. А если вы насчет выпивки, так этого за Карлом Иванычем отродясь не водилось.

— С тех пор еще кто-нибудь у вашего соседа побывал? Я имею в виду посторонних, нездешних?

— Ни одной живой души. То есть я больше никого не видела.

— И никакие подозрительные лица за последнее время возле его дома не появлялись?

— Никакие. У нас ведь тут все на виду. Появись кто — так если не я, то уж внучата бы точно заметили.

— А примерно дня три назад, может быть, ночью, вы ничего подозрительного на его участке или в доме не слышали?

Дачница покачала головой.

— Третьего дня? Не припомню такого… Только свет у него опять горел цельную ночь. А под утро погас. И сам он больше не появлялся. Вот я и решила, что Карл Иваныч тогда на первой электричке в Москву уехал. А он… Ах ты, Господи…

— Ясно, — кивнул Турецкий, делая короткие пометки в своем блокноте. — Ну а еще каких-нибудь странностей в последние дни вы за вашим соседом не замечали?

— Как же, замечала, — спохватилась женщина. — Беспокойный он стал, рассеянный. Бывало, поздороваешься, а он как будто и не слышит. Идет себе мимо или в саду возится.

— В чем же еще выражалось это его беспокойство?

— С виду ничем особенно не выражалось. Но я-то чувствую, когда у человека на душе неспокойно. Или вот, к примеру, на прошлой неделе позвал меня к себе в дом и говорит: «Отнесите, пожалуйста, Антонина Максимовна на почту мое письмо. Мне это очень необходимо». Он, знаете ли, когда волновался, то начинал как бы слегка не по-русски говорить. Потому как был латыш. Я спрашиваю: «А вы сами-то что, или захворали?» А он: «Нет, я достаточно здоров. Только не хочу, чтобы меня на почте могли увидеть…» Помню, я еще удивилась: к чему такая секретность? Ну и отнесла, конечно.

— Это письмо? — спросил Турецкий, показав женщине конверт с домашним адресом Меркулова.

— Оно самое, — подтвердила дачница. — Так это, стало быть, он вам написал? В Генпрокуратуру?

Не ответив, Турецкий предложил свидетельнице внимательно осмотреть дом профессора и постараться вспомнить: ничего из вещей не пропало? Нет ли чего-нибудь странного в обстановке?

— Как будто нет. Все как и раньше было, при покойнике. Вот разве что дверь он никогда изнутри на ключ не запирал, — вдруг заметила женщина, возвратившись на веранду. — Всегда только на защелку. Плохонький был замок. Туго запирался.

Ощутив знакомое волнение, Турецкий насторожился. Неужели у него наконец появился след?!

— Вы уверены, что именно на защелку?