Секретные архивы ВЧК-ОГПУ

— Мы знаем, что осудить Шварцбарда хотя бы на один день тюрьмы—это значит оправдать все погромы, все грабежи, всю кровь, пролитую погромщиками на Украине. Шварцбард несет на своем челе печать великих страданий. Сегодня здесь, в городе Великой французской революции, судят не Шварцбарда, а погромы. Если вы хотите помешать каким-нибудь погромам в будущем, то Шварцбард должен быть оправдан. Во имя тысяч и тысяч распятых, во имя мертвецов, во имя оставшихся в живых я заклинаю вас оправдать этого человека.

Совещание присяжных заседателей продолжалось двадцать минут. Но вот раздаются два резких звонка. Присяжные медленно занимают свои места. Наступает гробовая тишина. Слово берет старшина присяжных заседателей.

— По велению души и совести, — торжественно говорит он, — мы, присяжные заседатели, на все пять поставленных вопросов отвечаем: “Нет, не виновен”.

Зал приходит в неистовство. Буря аплодисментов проносится по всем скамьям. Толпа с криками и торжественными воплями, подбрасывая вверх шляпы, устремляется, опрокидывая на своем пути скамьи и барьеры, к Торресу и Шварцбарду. Людской поток мчится к ним, буквально сметая все на своем пути. Какие-то взволнованные женщины и сияющие мужчины давят в своих объятиях недавнего подсудимого.

И вдруг весь этот шум и гвалт перекрыл ликующий голос председателя:

— Самуил Шварцбард, вы свободны!

А потом почему-то добавил:

— Да здравствует Франция!»

Так закончился этот политический процесс, вошедший в историю под названием «Дело об убийстве Симона Петлюры».

— Да-а, — устало потянулся Шейн, — наговорили вы мне, как в той пословице, с три короба. Не сомневайтесь, мы все проверим, и если окажется, что, ссылаясь на вождей революции, вы пытались ввести следствие в заблуждение, пеняйте на себя.

Судя по всему, младший лейтенант Шейн доверия начальства не оправдал, иначе просто нечем объяснить, почему Платтена ни с того ни с сего перевели в Лефортово и с рук на руки передали другому следователю. На первом же допросе тот задал, казалось бы, необъяснимые вопросы:

— Как вы себя чувствуете? Вы здоровы? Показания давать можете?

Значит, что-то было. Если же учесть, что никаких справок о простуде, гриппе или иной болезни в деле нет, значит, поработали заплечных дел мастера. Платтену, видимо, объяснили, что, если начнет жаловаться, ему же будет хуже, поэтому, прокашлявшись и обреченно посмотрев на порозовевший платок, он ответил:

— Да, я здоров и показания давать могу.

— На одном из предыдущих допросов вы дали показания о том, как, выполняя задание Коминтерна и лично Ильича, переправили в Швецию валюту, золото и бриллианты. Никаких документов, подтверждающих эту акцию, мы не нашли. Поэтому...

— И не найдете! — перебил его Платтен. — За кого вы нас принимаете? Все мы, включая Ильича и руководство Коминтерна, на конспирации собаку съели, а вы хотите, чтобы мы оставили такие явные следы, как всевозможные подписки и расписки. Нет, все делалось на основе устных указаний. Так что никаких подписок и расписок вы не найдете.

— А больше подобного рода акций в вашей практике не было?

—Ну, как же без них,—усмехнулся Платтен.—Как это поется в песне: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Вот мы и раздували. А в качестве горючего материала подбрасывали бриллианты, золото и валюту. В те годы у немецких коммунистов возникли трудности с деньгами. Когда об этом доложили Ленину, он распорядился оказать немецким товарищам всемерную помощь. Тащить через границу чемодан с фунтами и марками—целая проблема, а золото и бриллианты всегда можно обратить в нужную валюту. Должен сказать, что это задание я выполнил плохо, опять подвел самолет. В кромешном тумане мы приземлились в Литве. Я тут же угодил в тюрьму, но моя фиктивная жена, которая изображала летевшую на гастроли актрису, сумела доказать, что все эти побрякушки всего лишь театральный реквизит. Часть драгоценностей литовские власти все же конфисковали, но самое главное, инструкции и письма Ленина, мы довезли.

— Тем более непонятно, почему вы заняли враждебную позицию по отношению к ВКП (б), — рубанул следователь.

— Я? Враждебную? — изумился Платтен. — Да ни за что на свете! Хотя не скрою, что введение НЭПа я рассматривал как предательство интересов революции. И в этом была моя ошибка, — после паузы добавил он.

Считая, что эта сторона деятельности Платтена освещена достаточно ярко, следователь задал ему вопрос, если так можно выразиться, совсем из другой оперы:

— Хранили ли вы у себя на квартире какое-либо оружие?

— Да, вплоть до июня 1937 года я хранил дома револьвер, который изъяли при аресте моей жены. Но на это оружие у меня было соответствующее разрешение. Правда, несколько просроченное, — добавил он.

— Следствию известно, — припечатал следователь, — что ваш револьвер предназначался для совершения террористических актов над руководителями партии и правительства членами троцкистско-террористической организации. Дайте по этому поводу правдивые показания.

— Никаких показаний по этому вопросу дать не могу, так как я не троцкист и не террорист, — отрезал Платтен.